Лаборатория империи: мятеж и колониальное знание в Великобритании в век Просвещения

Тем не менее перед нами тот редкий случай, когда форма оказывается в определенной степени важнее, чем содержание. Основное различие между обозрением инспектора и предыдущими описаниями горцев заключалось не столько в принципах классификации — во всех известных случаях учитывались аспекты языкового родства и религиозного разнообразия, связь между феодально-клановой системой и лояльностью Короне и правительству в Лондоне, — сколько в используемом масштабе представленных сведений, в степени их детализации.
Поскольку теперь социальный портрет Горной Страны представлял собой собрание коллективных биографий хайлендеров, то их характерные черты и особенности, представая в той или иной вариации как индекс каждого отдельного клана, на практике составляли не столько реальное описание конкретных горцев, сколько модель этого описания, шкалу для сравнения, выражавшегося числом «людей, способных держать оружие» [728].
Такое ранжирование, основанное на математическом анализе феодально-клановых отношений по указанным выше критериям, определяло исходное положение горцев на карте предполагавшихся реформ, отдавая предпочтение хозяйственным протестантам по сравнению с далекими от «улучшений» католиками и/или сторонниками епископальной церкви, а также исходя из соображений военно-политической безопасности королевства и провозглашенных Унией принципов. При этом раз социальный статус во многом зависел от клановой принадлежности, в том числе потому, что сами горцы использовали культурные критерии как этнический маркер в диалоге с официальными властями, то для комментаторов, в частности для Дэвида Брюса, клановая принадлежность была знаком социального статуса, синонимом места, занимаемого хайлендером в иерархии «идеального» подданства [729].
Особенно любопытно в этой связи, что ожидаемая от задуманных правительством после подавления мятежа 1745–1746 гг. реформ социальная мобильность горцев, которых предполагали избавить от «тиранической власти» вождей, и изменения в области права, связанные главным образом именно с отменой наследственной юрисдикции, подрывали неподвижный, застывший характер этого воображаемого ранжирования кланов.
Политическая арифметика Хайленда, если иметь в виду, что в Горной Шотландии она продолжила свое бытование в сознании и письме комментаторов в значении, определенном сэром Уильямом Петти (не столько статистическое обозрение, сколько программа социальной инженерии сначала в Ирландии, затем в Горной Стране и заморских колониях), позволяет увидеть, как дискриминационная в устах сторонников «завершения унии» категория «клан», ограничивавшая свободу социально-экономического и политического маневра как горцев, так и ответственных за их умиротворение и «цивилизацию» чинов, была применена к населению Хайленда в качестве исходной для реформаторских проектов различного рода. Осуждаемая на риторическом уровне интеллектуальной колонизации края, с практической точки зрения феодально-клановая система отношений в «Горной Шотландии в 1750 г.» явилась необходимой составляющей формулы вычисления «идеального» подданного.
С одной стороны, такое ранжирование горцев можно легко оценить в духе постколониальных исследований. С другой стороны, критерии определения «идеального» подданного, связанные с уровнем «улучшений» и «цивилизованности», служили для официальных властей своеобразными маркерами: некоторые горцы уже готовы, а некоторые пока не способны принять участие в построении нового Хайленда [730].
Тем не менее в рамках политической арифметики Хайленда и универсализма Просвещения, на стыке интеллектуального наследия колониальных проектов XVII в. и логики социальных реформ XVIII в. членство в воображаемом сообществе «идеальных» подданных в Горной Стране было открыто для всех.
Таким образом, основная задача обозрения коллективных биографий горцев, созданного инспектором Брюсом, заключалась в выявлении особенностей каждого клана в соответствии с потребностями социальной инженерии в Хайленде. Вообще «Горная Шотландия в 1750 г.» демонстрирует, насколько могли сочетаться друг с другом современные методы познания и традиционное восприятие края.
 
Особое внимание уделялось динамике «цивилизации» Горной Страны, выявление которой должно было позволить прогнозировать и проектировать смену идентичности горцев и, соответственно, их места и роли в Соединенном Королевстве и Британской империи. Комментаторы, в том числе инспекторы и управляющие конфискованными имениями, отмечали, что сведения о языке, религии и политической ориентации горцев не всегда совпадали [731]. Эта информация должна была позволить в первую очередь выявить изменения в балансе «идеальных» и «с изъянами» подданных Короны в Хайленде (экономически эффективных и лояльных сторонников протестантизма и отсталых и мятежных приверженцев «папизма»).
На 1750 г. соотношение складывалось не в пользу Лондона, однако в более широкой перспективе тенденции носили для властей позитивный характер. С одной стороны, среди верных друзей правительства в Горной Шотландии инспектор насчитывал едва ли более 15 000 человек, в то время как численность «папистов» (потенциальных мятежников в интересах изгнанных Стюартов) в крае он измерял числом в 25 000 человек [732].
С другой стороны, само состояние всегда готовых к бунту горцев (недостаток цивилизованности и искаженное понимание своих прав и обязанностей) вело к тому, что численность «способных держать оружие» во враждебных Лондону кланах лишь падала. Например, «клан МакКензи, если бы соединился со своим вождем, мог бы подняться числом свыше 3000 человек, однако по причине крайней нужды и рабского состояния клансменов… не более 300 человек пригодны к тому, чтобы взять в руки оружие» [733]. В результате из упомянутых выше 25 000 «папистов» только 4600 человек были «способны держать оружие», а в мятеже якобитов 1745–1746 гг. их участвовало и того меньше — 3600 «взбунтовавшихся» горцев [734].
Таким образом, опись кланов, составленная Дэвидом Брюсом и представленная им лорду Хардвику в качестве статистического обозрения Горной Страны в 1750 г., позволяла обнаружить и измерить разницу между масштабами «улучшений» и размахом мятежа в крае в ее социокультурном значении. Выявленный в результате зазор представлял собой широкое поле для реализации различных реформаторских прожектов в области социально-экономического, нормативно-правового, административного и религиозного переустройства беспокойной гэльской окраины.
Между тем, хотя приведенные инспектором данные по кланам Хайленда впечатляют, эти цифры и комментарии к ним уходят корнями в более широкий контекст статистических репрезентаций Горной Шотландии, их бытования в правительственных кругах и связи с частными интересами собственников на границах Горного Края. Выявленные Брюсом 4600 «способных держать оружие» и потенциально враждебных Короне горцев почти равны 4900 клансменам, которых вожди еще могли поднять на мятеж, взывая к принципам клановой преданности и солидарности (по подсчетам лэрда Каллодена) [735]. А 25 000 «папистов» колеблются между 21650 горцами, которых до отмены наследственной юрисдикции и военных держаний феодально-клановые отношения обязывали взяться за оружие по приказу вождей или магнатов (позитивная динамика реформ в мемориале лэрда Каллодена), и 28750 «праздными нищебродами», готовыми взяться за палаш или мушкет и после законодательной реформы в Хайленде (негативная динамика перемен в комментариях Грэма из Гэртмора) [736].