Кровь над короной (СИ)

Обиделся, видно!
Баталия была в самом разгаре, когда Алексей Григорьевич понял, что лучше покинуть поля спонтанной битвы, где каждый бился против всех. Лучше не дожидаться прихода стражи или прибытия русских казаков. И медленно пополз к выходу, стараясь уклониться от ног многочисленных бойцов, вступивших в поединки.
— Ох…
Хотя на Руси действовало правило, что лежащих не бьют, тут эта святая заповедь не работала — он дважды получал пинки башмаками. Но не обращал на боль внимания, охая и постанывая, продвигаясь к светлому проему, что зиял на месте вынесенной двери.
По пути разжился трофеями — подобрал чей-то кошелек, тяжелый по весу, кинжал в ножнах, и, прихваченный непонятно зачем, выбитый зуб. И, добравшись до вожделенного проема, вывалился в осеннюю промозглую погоду под капающий дождь.
— Твою мать!
Припадая на ногу, кособочась от сильной боли, прижимая ладонь к ребрам, бывший премьер майор лейб-гвардии Преображенского полка и любовник русской императрицы Екатерины Алексеевны, что не усидела на престоле, побежал к ближайшему леску.
Проломившись через поросль кустарника, Алехан подбежал к навесу, под которым высилась копна сена, и свалился без сил на пахучую траву. И с удивлением обнаружил, что сабля осталась при нем — радостно вздохнул. В Польше такое оружие считалось признаком шляхетского достоинства, а шпаги были не так сильно в ходу.
— Ты как, государь ампиратор?
За спиной раздался знакомый голос, донельзя ехидный. Но подобревший — видимо ушлый казак не был настроен продолжать битву «двух царей». И взглянув на него, повернувшись и охнув от боли, Алехан понял почему. Тот выглядел скверно — из бороды вырван клок, оба глаза в синих переливах, а на правой руке распухли окровавленные пальцы.
— Твоими молитвами, «самодержец», — хмыкнул Орлов и засмеялся, припомнив, на чем закончился их разговор. Заржал и казак, кривясь от боли, непроизвольно хватаясь за бок.
— Тогда давай знакомится, раз мы оба одним и тем же царем Петром Федоровичем, мать его, побывали. Вроде кровных братьев стали. Из донских казаков поди?
— Ага, станицы Зимовейской, у нас атаман Стенька Разин на свет Божий появился. Слыхал о таком?
— А кто о нем у нас не слышал? Песни давно поют, — хмыкнул Орлов, — тоже «прелестные письма» писал. И «царевича» в обозе возил, и за зипунами в Хвалынское море ходил. Вроде в Волге царевну персидскую еще утопил. Тебя как звать?
— Емельян Пугачев, сын Иванов. Хорунжий полка Власова. Сбежал от службы — высекли и обещали в кандалы забить. На Дон собрался идти, жену увидеть, а то оставили в этой Пруссии. Никак решить не могут цари-короли наши — то отдают, то берут обратно.
— Да, за дезертирство нынче круто наказывают. Общался с солдатами, что с полков сбежали от тяжести служебной. Только зря ты на Дон пошел — там тебя поймают и высекут.
— Знаю, — грустно отозвался казак, — старшина лютует.
— Так ты там царем представься, вот и поднимешь казаков на бунт, — Орлов говорил безмятежно, но внутри напрягся, от ответа хорунжего могли зависеть его дальнейшие планы. Но слова Емельяна Пугачева разочаровали Алексея Григорьевича:
— Сразу убьют и прикопают. Или в кандалы забьют и в столицу отправят. Царя Иоанна почитают — он льготы дал, старшину приласкал, донской полк в лейб-гвардию повелел набирать.
— Да, скверно, — отозвался Орлов, понимая, что все его планы рухнули. Единственными, кто не раз поднимался против царской власти, были именно казаки, воинский народец, к боям привычный. А без них поднимать крепостное крестьянство на бунт бессмысленно — толпы кое-как вооруженных мужиков солдаты рассеют сразу.
— А ты кто?
— Я… Зови меня Алеханом. Был когда-то я генералом и целым графом, и это правда. Да против царя Ивашки пошел, и стал бегуном и хоронякой. Поймают — убьют сразу, сие будет лучшая доля. А если в железа закуют, то отправят в Тайную экспедицию, а там мне смертушка настанет. Так что в плохой час для себя ты со мной встретился. Однако, брат, с чего ты решил, что на царя покойного похож?
 
— Енерал Панин однажды сказал, а я, дурень, ему и поверил. Обманул, выходит! А ты значит граф и целый енерал? Дела…
— Подаваться нам надо за лучшей жизнью, Емельян. Думаю, к австриякам… Постой…
Орлов задумался, прикусив губу. Казак молчал, поглядывая на него внимательно и поглаживая бороду. Молчание длилось недолго, и Алексей Григорьевич заговорил, повеселевшим голосом:
— Деньги у нас есть, — он подкинул кошелек и развязал тесемки — внутри блеснуло серебро, не медь. Но приглядевшись, тяжело вздохнул — монеты оказались «эфраимками». Погладив саблю, Алехан протянул кинжал казаку, который его схватил.
— Ты с турками готов воевать?
— А как же, — отозвался казак, хищно ощерившись, и поигрывая кинжалом. — С ними завсегда готов биться. Вот только как мы вдвоем с тобой управимся? И куда пойдем?
— Видел я в Петербурге пять лет тому назад митрополита Василия из страны православной. Далеко на юге она находится. Зело османы там над народом, у которого нет правителя, глумятся. Так что шанс стать царем у тебя есть, а я помогу…
— Нет, ты лучше иди сам в цари, у тебя манеры есть и многое ведаешь. А я за тобой пойду, ты меня енералом и графом сделаешь. А то, как то с «царем» неладно у меня не вышло!
Два авантюриста, русский аристократ и донской казак, посмотрели друг на друга, и весело рассмеялись…
Глава 5
Москва
Иоанн Антонович
полдень 7 мая 1766 года
— Оная шляхта, что в Барской конфедерации в комплот сбилась, казни и глумы над населением православным творят. Священников веры нашей в Галиции и Волыни уже найти невозможно — всех перебили и замучили. Пастырей на столбах вешают, а рядом с ними еврея и собаку, и табличку с надписью вешают — «поп, жид и собака — вера одинака».
По большому залу, где проходило заседание Земского Собора, прокатился гул возмущения. Особенное недовольство проявили церковные иерархи, среди которых стояли с посохами в руках новоизбранный Поместным Собором патриарх Димитрий, его идеологический противник митрополит Арсений, противившийся секуляризации, который по настоянию Иоанна Антонович был реабилитирован.
Про дворянство и «черный люд» говорить не приходится — всем своим видом показывали, что готовы прямо сейчас рвать «чертовых ляхов» голыми руками. Но все молчали, прикусив губы от сдерживаемой ярости, страшась перебить молодого императора, за спиной которого стояли члены Фамилии и министры с сенаторами.
— От мучительств и притеснений лютых народ восстал, клирики призвали защитить веру православную от надругательств и бесчинств шляхетских. Там льется кровь братьев наших по вере, истребляют их безжалостно многими сотнями и тысячами!
Литовская конфедерация, что в Вильно собралась еще зимою, своих посланников, что в зале сейчас среди вас стоят, ко мне отправила. С просьбой о защите военной от притеснений ляшских! И о принятии моего высокого покровительства!
Иван Антонович сделал паузу, внимательно оглядывая зал. Он прекрасно понимал, что настал главный день в его жизни, который так тщательно готовил почти два года, почти каждый день, обдумывая шаг за шагом. И пусть сейчас дело на правобережной Украине повернулось совсем наоборот — поляки и евреи обратились в бегство от гайдамацкого пожара, горючего в который добавили запорожские сечевики.
Но виновные именно польские паны — они сами своей крайней нетерпимостью к «диссидентам» на протяжении двух веков погубили собственное государство — так что нечего пенять!
— Горестную весть я вам сейчас сообщу…
Молодой император закрыл ладонью лицо, было видно, что он едва сдерживает рыдания. А когда Иоанн Антонович отнял ее от глаз, то все узрели катящиеся по щекам слезы.
— Час назад гонец из Варшавы прискакал, коней не жалеючи. Третьего дня с утра злодеи застрелили прусского посланника… А в полдень убит был зверски посол наш, князь Никита Васильевич Репнин, и супруга его, урожденная княжна Куракина, и дочки малые… Домочадцев ляхи перебили всех, посольство наше, и офицеров российской армии. Всех умертвили, мучительствам подвергая, девочек несчастных на куски порубив, по мостовой останки разбросали, псам на потеху…