Люди и боги (СИ)

* * *
Второй поезд был купеческим. Из десяти товарных вагонов выплеснулся огромный табун лошадей, уже оседланных, одетых в конскую броню. А в одиннадцатом вагоне прибыл отряд кайров — и несколько гостей.
Будь сестра жива, она улыбнулась бы. Ходила на Севере народная песенка про горе-отряд: «Пошла воевать дурная четверка: священник, монашка, разбойник и девка». В песне имелось множество куплетов: Эрвин знал семь, Иона девять, и тем не исчерпывалось. Четверо героев попадали во все глупые ситуации, какие только возможны в походе, но всякий раз выпутывались. То молитвой Праматерей задобрят, то проповедью врагов заморочат, то разбойник украдет нужное, то девка соблазнит кого-нибудь. Так или иначе они преодолевали препятствия и от куплета к куплету получали все более лестный эпитет: сперва стали странной четверкой, потом — чудной, потом — славной, святой и даже непобедимой. Под конец они одолели целое войско и подбирались к столице, как встретился им простой мужик, кузнец. Девка попыталась его соблазнить, но тут-то система дала сбой: кузнецу понравилась монашка. Потому он девку скрутил и отдал в монастырь на исправление, лукавого священника посадил в тюрьму за обман, разбойнику напялил мантию и загнал в церковь — грабитель-то честнее иных священников, а монашку взял себе женой… или вроде того. Тем и кончалась песенка, а ирония — вот в чем: Эрвин позвал на войну этих самых четверых.
Священником был отец Давид — адепт тайного ордена. Он вышел на перрон в серой сутане странствующего проповедника, со скромным вещмешком за плечами — ни дать, ни взять бродяга. Однако многие ветераны знали его в лицо и оказали должное почтение. Давид всех поприветствовал по имени и званию (сумел же вспомнить!), а затем был препровожден к герцогу.
— Милорд, как и в первую встречу, я снова вижу вас в печали. Это грустная традиция. Молю богов, чтобы изменили ее.
— Так уж сложилось, отче. Возле меня все время умирают люди.
Давид развел руками:
— Люди просто умирают, милорд. Не берите на себя слишком многое. Боюсь, пока вам далеко до бога смерти.
Монашкою в пресловутой четверке стала святая мать Корделия — одна из высших служительниц Церкви, правая рука архиматери Эллины. При ней имелись две служанки (также монашеского звания), собственные кони и заметный багаж. Сама Корделия выглядела под стать герцогу: столь же высокая и худая, коротко стриженая, одетая в черное с ног до головы. Мать Корделия служила Ульяне Печальной, что лишало ее права на яркие одежды, смех и многословие. Впрочем, одно украшение имелось на монашке: серебряная спиральная диадема с черным топазом — знак принадлежности к капитулу Праматеринской Церкви.
— Святая мать, благодарю, что присоединились к нам.
— Считаю это своим долгом, милорд.
— Наша цель — замок графа Эрроубэка, и мы выступаем сейчас же. Предстоит ночной переход, он может быть тягостен для вас. Не желаете ли заночевать в поселке и нагнать нас завтра днем?
— Вы собираетесь штурмовать замок?
— Так или иначе, я должен перейти Бэк. Замок преграждает путь.
— Меня не смутит ночная дорога. Считаю правильным быть с вами рядом в решающий час.
— Да-да, я бы тоже поглядел на это, Ориджин! — вмешался третий из четверки.
Разбойник носил изогнутый меч, набор метательных кинжалов, золотые шпоры и роскошные усы. Вся его одежда состояла из кожи, покрытой богатейшими узорами. Шаван-помощник вел в поводу двух горячих коней — из тех, что скоростью могут соперничать с ветром.
— Здравия вам, ганта Гроза. Вы поспели вовремя. Первый плацдарм занят, мы готовимся выступить на запад.
Ганта оглядел перрон, на котором все еще держали позиции рыботорговец, пивовар и бабка с мешком семечек.
— Вижу, Ориджин, ты одержал славную победу. Поди, схватка была жаркой.
— Я смотрю иначе, ганта. На мой взгляд, бескровная победа лучше любой другой. Но боюсь, в этой войне крови прольется много.
— Ради Духа Степи, пускай так и будет! Я выступил в поход не затем, чтобы выпить пива с семечками!
Впрочем, минуту спустя ганта Гроза послал шавана за пивом.
 
Ну, а роль девки — хоть и не оправданно — должна была достаться леди Ребекке Литленд. Каждый из четверых героев песни был нужен Эрвину, каждому отводилась своя задача на стратемном поле. С каждым Эрвин встретился в столице и постарался убедить. Священник и монашка согласились легко. Разбойник — с трудом, но все же. Леди Ребекке Эрвин предложил то, о чем она, по его догадкам, мечтала и сама. Она должна была ответить: «Да», или даже: «Конечно, тьма сожри!» Леди Ребекка рассмеялась Эрвину в лицо и собралась уйти. Он велел иксам задержать ее. Тогда она показала Эрвину кое-что, и кое-что рассказала. После чего ушла без препятствий.
Славная четверка отправилась в поход неполным составом: священник, монашка и разбойник. Без девки.
Солнце легло на горизонт. Поезд был разгружен и пустился в обратный путь. Все воины обрели лошадей, а Эрвин получил донесения разведки. Путь до замка Эрроубэк свободен, неприятельских отрядов не наблюдается. Фишер Хат оцеплен, никто из жителей поселка не сумел бежать (собственно, и не пытался). Граф Эрроубэк еще не знает о прибытии северян — и не узнает до самого утра, если двигаться тихо.
Эрвин София приказал выступать.
* * *
Путь до замка лежал через холмы. Их макушки так и блестели лысинами, зато низину заполняла роща, напоенная влагой небольшой речушки. Нет лучшего рельефа для скрытного наступления. Дозоры северян заняли верхушки холмов и видели местность на мили вокруг. А конный авангард двигался низиной, скрытый от вражеских глаз и рощей, и холмами. Речушка оказалась мелкой, и Эрвин приказал идти прямо по ее руслу. Естественный плеск воды скрывал звуки, а река худо-бедно виднелась в лунном свете, так что можно было обойтись без факелов. С помощью Праматерей большую часть пути удастся пройти незаметно. С расстояния примерно в полмили графский гарнизон все равно обнаружит войско, но это вполне устраивало герцога.
Воины избегали лишних звуков: не шутили, не заводили песен, лишь изредка перебрасывались парой слов. Но Эрвин достаточно чувствовал войско, чтобы без слов понимать настроение. Кайры полны сил, отлично выспались в поезде, освежились речной прохладой и не чувствуют даже тени усталости. Столь же высок и моральный дух: северяне обожали Иону и готовы мстить за нее даже Темному Идо, а уж тем более — презренному банкиру. Войско рвалось в бой и жаждало победы… чего не сказать о самом Эрвине.
Он помнил со времен Запределья: физическая боль истощает нервы. Слабеет способность чувствовать, каждая новая порция страданий воспринимается все глуше, приходит мертвенное отупение. Теперь оказалось, душевная боль обладает тем же свойством. Бесконечное горе омертвило душу. Чувства скрылись под покровом снега, а может — пепла. Мир стал черно-серым, будто облачной ночью. Бессильно раскачиваясь в седле, Эрвин думал: как же я выдержу эту войну?.. Первый переход, жалкие пятнадцать миль — и я устал, как старик. А впереди — месяцы дороги! Сперва на запад, затем на север, вокруг всей Дымной Дали. Тысяча миль пути! Не командовать, не сражаться, просто проехать это расстояние — непосильная задача. Где-то в степях я выпаду из седла и сдохну.
Хорошо бы до того дня узнать, что отец взял Уэймар…
— Милорд, позвольте спросить. Это ваша вторая война. Как себя чувствуете в новом походе?
Голос кайра выдернул Эрвина из омута. Джемис ехал бок о бок с сюзереном. Стрелец пристроился на конской спине позади хозяина, чтобы не мочить лапы. Вывалив язык, взирал на герцога — тоже, поди, ждал ответа.
— Очень скверно, Джемис, — выдохнул Эрвин. Но, чтобы скрыть свою безмерную усталость, сказал иное: — Погибли все, кто был со мной в тот раз.
— Говорите тише, милорд. Четыре роты ветеранов, окружающих нас, расстроятся, что вы считаете их мертвецами.
— Ладно, ваша правда, я перегнул. Но все равно тоскливо. Если по правде, выть хочется.