Живая вода. Советский рассказ 20-х годов

— О вас много говорят здесь. Зачем вы пришли сюда? Расскажите мне, как вам жилось?
Господи, какая она маленькая и хорошая вся!
Я рассказывал ей до полуночи, как бы исповедуясь. Грозные явления природы всегда действуют на меня возбуждающе хорошо — в этом убеждало меня ее внимание и напряженный взгляд широко раскрытых глаз. Лишь иногда она шептала:
— Это ужасно!
Уходя, я заметил, что она простилась со мною без той покровительственной улыбки старшего, которая — в прошлом — всегда немножко обижала меня. Шел я по мокрым улицам, глядя, как острый серп луны режет изорванные облака, и у меня кружилась голова от радости. На другой день я послал ей почтой стихи, — она впоследствии часто декламировала их, и они укрепились в памяти моей:
 
 
Сударыня!
 
За ласку, за нежный взгляд
 
Отдается в рабство ловкий фокусник,
 
Которому тонко известно
 
Забавное искусство
 
Создавать маленькие радости
 
Из пустяков, из ничего!
 
Возьмите веселого раба!
 
Может быть, из маленьких радостей
 
Он создает большое счастье, —
 
Разве кто-то не создал весь мир
 
Из ничтожных пылинок материй?
 
О, да! Мир создан не весело:
 
Скупы и жалки радости его!
 
Но все-таки в нем есть не мало забавного,
 
Например: Ваш покорный слуга,
 
И — есть в нем нечто прекрасное —
 
Это я говорю о Вас!
 
Вы!
 
Но — молчание!
 
Что значат тупые гвозди слов
 
В сравнении с вашим сердцем —
 
Лучшим из всех цветов
 
Бедной цветами земли?
 
 
Конечно, это едва ли стихи, но это было сделано с веселою искренностью.
Вот я снова сижу против человека, который кажется мне лучшим в мире и поэтому — необходимым для меня. На ней — голубое платье; не скрывая изящных очертаний ее фигуры, оно окутало ее мягким, душистым облаком. Играя кистями пояса, она говорит мне необыкновенные слова — я слежу за движением ее маленьких пальцев с розовыми ногтями и чувствую себя скрипкой, которую любовно настраивает искусный музыкант. Мне хочется умереть, хочется как-то вдохнуть в душу себе эту женщину, чтоб навсегда осталась там. Тело мое поет в томительном напряжении, сильном до боли, и мне кажется, что у меня сейчас взорвется сердце.
Я прочитал ей мой первый рассказ, только что напечатанный, — но не помню, как она оценила его, — кажется, она удивилась:
— Вот как, вы начали писать прозу!
Как сквозь сон откуда-то издали я слышу:
— Много думала я о вас эти годы. Неужели это из-за меня пришлось вам испытать так много тяжелого?
Я говорю ей что-то о том, что в мире, где живет она, нет ничего тяжелого и страшного.
— Какой вы милый…
Мне до безумия хочется обнять ее, но у меня идиотски длинные нелепые тяжелые руки, я не смею коснуться тела ее, боюсь сделать ей больно, стою перед нею, и, качаясь под буйными толчками сердца, бормочу:
— Живите со мной! пожалуйста, живите со мной!
Она смеется тихонько и — смущенно. Ослепительно светятся ее милые глаза. Она уходит в угол комнаты и говорит оттуда:
— Сделаем так: вы уезжайте в Нижний, а я останусь здесь, подумаю и напишу вам…
Почтительно кланяюсь ей, как это сделал герой какого-то романа, прочитанного мною, и ухожу. По воздуху.
Зимою она, с дочерью, приехала ко мне в Нижний.
«Бедному жениться — и ночь коротка», насмешливо-печально говорит мудрость народа. Я проверил личным опытом глубокую правду этой пословицы.
Мы сняли за два рубля в месяц особняк, — старую баню в саду попа. Я поселился в предбаннике, а супруга в самой бане, которая служила и гостиной. Особнячек был не совсем пригоден для семейной жизни, — он промерзал в углах и по пазам. Ночами, работая, я окутывался всей одеждой, какая была у меня, а сверх ее — ковром и все-таки приобрел серьезнейший ревматизм. Это было почти сверхестественно при моем здоровье и выносливости, которыми я в ту пору обладал и хвастался.
 
В бане было теплее, но когда я топил печь, все наше жилище наполнялось удушливым запахом гнили, мыла и пареных веников. Девочка, изящная фарфоровая куколка с чудесными глазами, нервничала, у нее болела голова.
А весною баню начали во множестве посещать пауки и мокрицы, — мать и дочь до судорог боялись их, и я часами должен был убивать насекомых резиновой галошей. Маленькие окна густо заросли кустами бузины и одичавшей малины, в комнате всегда было сумрачно, а пьяный капризный поп не позволял мне выкорчевать или хотя бы подрезать кусты.
Разумеется, можно бы найти более удобное жилище, но мы задолжали попу, и я очень нравился ему, — он не выпускал нас.
— Привыкнете! — говорил он. — А то, заплатите должишки и поезжайте хоша бы к англичанам.
Он не любил англичан, утверждая:
— Это нация ленивая, она ничего не выдумала, кроме пасьянсов, и не умеет воевать.
Был он человечище огромный, с круглым красным лицом и широкой рыжей бородой, пьянствовал так, что уже не мог служить в церкви, и — до слез страдал от любви к маленькой остроносой и черной швейке, похожей на галку.
Рассказывая мне о коварствах ее, он смахивал ладонью слезы с бороды и говорил:
— Понимаю, — негодяйка она, но напоминает мне великомученицу Фемиаму, и за то — люблю!
Я внимательно просмотрел святцы, — святой такого имени не было в них.
Возмущаясь моим неверием, он сотрясал душу мою такими доводами в пользу веры:
— Вы, сынок, взгляните на это практически: неверов — десятки, верующих же — миллионы. А — почему? Потому, что как рыба сия не может существовать без воды, так ровно и душа не живет вне церкви. Доказательно? Посему — выпьем!
— Я не пью, у меня ревматизм.
Вонзив вилку в кусок селедки, он угрожающе поднимал ее вверх и говорил:
— И это — от неверия.
Мне было мучительно, до бессонницы стыдно пред женщиной за эту баню, за частую невозможность купить мяса на обед, игрушку девочке, за всю эту проклятую, ироническую нищету. Нищета — порок, который меня лично не смущал и не терзал, но для маленькой изящной институтки и, особенно, для дочери ее — эта жизнь была унизительна, убийственна.
По ночам, сидя в своем углу за столом, переписывая прошения, апелляционные и кассационные жалобы, сочиняя рассказы, я скрипел зубами и проклинал себя, людей, судьбу, любовь.
Женщина держалась великодушно, точно мать, когда она не хочет, чтобы сын видел, как трудно ей. Ни одной жалобы не сорвалось с ее губ на эту подлую жизнь; чем труднее слагались условия жизни, тем бодрей звучал ее голос, веселее — смех. С утра до вечера она рисовала портреты попов, их усопших жен, чертила карты уездов, — за эти карты земство получило на какой-то выставке золотую медаль. А когда иссякли заказы на портреты, — она делала из лоскутов разных материй, соломы и проволоки самые модные парижские шляпы для девиц и дам нашей улицы. Я ничего не понимал в женских шляпах, но, очевидно, в них скрывалось что-то уморительно-комическое, — мастерица, примеряя перед зеркалом сделанный ею фантастический головный убор, задыхалась в судорожном смехе. Но я заметил, что эти шляпы странно влияют на заказчиц, — украсив головы свои пестрыми гнездами для кур, они ходили по улицам, как-то особенно гордо выпячивая животы.
Я работал у адвоката и писал рассказы для местной газеты по две копейки за строку. Вечерами, за чаем, — если у нас не было гостей, — моя супруга интересно рассказывала мне о том, как царь Александр II посещал Белостокский институт, оделял благородных девиц конфектами, от них некоторые девицы чудесным образом беременели, и не редко та или иная красивая девушка исчезала, уезжая на охоту с царем в Беловежскую пущу, а потом выходила замуж в Петербурге.