Индия, Судан, Южная Африка. Походы Британской армии

После этого никаких телеграмм уже не приходило; 15 марта был перерезан телеграфный провод между Шенди и Бербером, началась блокада Хартума.
Долгая и знаменитая оборона Хартума никогда не будет забыта. То, что один человек, европеец среди африканцев, христианин среди мусульман, своим гением смог воодушевить 7000 чернокожих солдат и вдохнуть отвагу в сердца 30 000 жителей города, известных своим малодушием, и, невзирая на недостаток средств и другие препятствия, организовать решительное сопротивление все более активно действующему врагу, который, несмотря на свою жестокость, был готов принять капитуляцию, и оборонять город в течение 317 дней, — все это является событием, не имеющим параллелей в истории. И легко понять, что никто никогда не опишет все произошедшее интереснее, чем это сделал сам генерал в своих знаменитых «Хартумских журналах».
Возможно, именно потому, что Гордона не интересовало расположение людей, он с такой легкостью его добивался. Еще до того, как заканчивается первая из шести частей, на которые поделен Журнал, читатель уже оказывается покорен. Он начинает видеть мир глазами Гордона. С ним он смеется над дипломатами; поливает презрением правительство; выражает недовольство — возможно, и беспричинное — действиями некоего майора Китчинера в Службе разведки, информация которого затерялась или не была во время сообщена; испытывает недовольство неумелыми действиями нерегулярных отрядов Шайгина; интересуется жизнью индюка и его гарема с четырьмя женами; смеется над «черными неряхами», впервые увидевшими свое лицо в зеркале. Когда повествование подходит к концу, ни один британец не может без дрожи читать последние слова:
«Теперь заметьте: если экспедиционный корпус — я прошу не более чем двести солдат — не подойдет в течение десяти дней, город может пасть; я сделал все, что было в моих силах для чести нашей родины. Прощайте».
Здесь нет места напрасным сожалениям и тщетным выводам. Повествование прерывается. Опасности, которым подвергался Гордон, более не записываются.
Я выберу лишь один отрывок из Журнала, характеризующий непреклонность, а может быть, и странность личности Гордона, отрывок, описывающий отношения генерала со Слатином. Этот австрийский офицер был губернатором Дарфура и имел египетский чин бея. Четыре года он без особого успеха сражался с восставшими. Несколько раз он был ранен. В своей провинции и даже за ее пределами он пользовался репутацией храброго и способного солдата, приятного и честного человека. Однако он совершил поступок, навсегда лишивший его уважения и расположения Гордона. Во время сражения при Дарфуре, после нескольких неудач, мусульманские солдаты пали духом и стали объяснять свои поражения тем фактом, что их командир, неверный, проклят Всевышним. Тогда Слатин объявил себя последователем пророка и, по крайней мере внешне, стал мусульманином. Войска, воодушевленные его обращением и ободренные надеждой на успех, принялись сражаться с новой силой, и губернатор Дарфура смог оказывать сопротивление еще долгое время. Однако это лишь отсрочило, но не предотвратило конец. После гибели армии Хикса Слатин был вынужден сдаться дервишам. Вера, которую он принял для того, чтобы добиться победы, помогла ему избежать гибели. Арабы, восхищавшиеся его смелостью, сначала относились к нему с уважением и вниманием. Слатин был отправлен в лагерь Махди у Хартума. Там он и находился во время осады, его не заключили под стражу, но внимательно за ним наблюдали. Оттуда он написал Гордону письмо, в котором объяснял свою сдачу и оправдывал свое отступничество. Письма Слатина дошли до нас, и едва ли кто-нибудь из тех, кто прочтет их, помня о двенадцати годах опасностей и лишений, через которые пришлось пройти этому человеку, откажет ему в сочувствии.
Но Гордон был непреклонен. Это наиболее бескомпромиссные высказывания, встречающиеся в Журнале:
«16 октября. Пришли письма от Слатина. Я ничего не могу сказать и не понимаю, зачем он их пишет»[27].
Следует помнить, что Слатин находился в лагере не на правах офицера, отпущенного под честное слово, а как пленник. В таких обстоятельствах он имел полное моральное право бежать, действуя на свой страх и риск. Если бы те, кто его пленил, дали бы ему такой шанс, в произошедшем они должны были бы обвинять только себя.
 
Однако Слатин не смог добиться того, чего хотел. Его переписка с Гордоном была вскоре обнаружена. Несколько дней его жизнь висела на волоске. Несколько месяцев он носил тяжелую цепь и в день получал лишь горсть неприготовленной дурры, которой обычно кормили лошадей и мулов. Известия об этом достигли ушей Гордона. «Слатин, — замечает он, — все еще в цепях». Генерал никогда, ни на минуту не сомневался в правильности принятого решения.
Гордон полностью взял на себя все тяжесть ответственности. Ни с кем он не мог поговорить как с равным. Никому он не мог доверить свои сомнения. Кому-то кажется, что власть — это удовольствие, но на самом деле лишь немногие чувства более болезненны, чем чувство ответственности, не подлежащее контролю. Генерал не мог руководить всем. Офицеры урезали рацион солдат. Караульные спали на своих постах. Горожане страдали от своих несчастий, и каждый пытался наладить связь с врагом, надеясь обеспечить собственную безопасность, когда город падет. Шпионы всех мастей наводнили Хартум. Египетские паши в отчаянии замышляли предательство. Однажды была предпринята попытка взорвать артиллерийский погреб. Из складов было украдено не менее восьмидесяти тысяч ардебов зерна. Время от времени не знающий покоя и отдыха командующий раскрывал заговоры и арестовывал его участников или, проверив отчеты, уличал кого-либо в воровстве. Но он понимал, что все это лишь малая часть того, что он и не надеялся узнать. Египетским офицерам нельзя было доверять — но он должен был доверять им. Война истощила силы горожан, и многие из них были готовы на предательство. Генерал должен был накормить и воодушевить их. Сам город едва ли можно было успешно оборонять — но его нужно было оборонять до конца. Через свой телескоп, установленный на плоской крыше дворца, Гордон следил за фортами и оборонительными линиями. Здесь он проводил большую часть дня, тщательно осматривая оборонительные сооружения и окрестности города через мощное стекло. Журнал, единственный хранитель его секретов, рассказывает нам о горечи его страданий не меньше, чем о величии его натуры.
«Ничто не распространяется так же быстро, как страх, — пишет он. — Я был приведен в ярость, когда от тревоги потерял аппетит. Те, кто сидел со мной за одним столом, испытывали такие же чувства».
К его беспокойству военного примешивались переживания, которые свойственны каждому человеку. Сознание того, что он покинут и лишен доверия, что история забудет о его трудах, наполняло его душу обидой, которая терзала сердце. Несчастья горожан были его несчастьями. Одиночество угнетало. И на всем лежала печать неопределенности. Он тешил себя напрасными надеждами на то, что «все будет хорошо». Каждое утро с первыми лучами солнца он жаждал увидеть пароходы и униформу британских солдат. Но даже полная безысходность не повергала его в состояние оцепенения.
Лишь две вещи придавали ему сил: честь и христианская вера. Первая заставляла его раз и навсегда отказываться от решений, которые ему казались неверными — тем самым он избавлялся от множества сомнений и напрасных разочарований. Вторая же была реальным источником его силы. Он был уверен, что за этим полным опасностей бытием, со всеми его обидами и несправедливостями, его ожидает другая жизнь, жизнь которая (в том случае, если здесь, на земле, он жил честно и праведно) даст ему больше способностей и возможностей для их применения.
«Посмотрите на меня сейчас, — говорил он одному своему попутчику. — У меня нет армий, чтобы ими командовать, и нет городов, чтобы ими управлять. Я надеюсь, что смерть освободит меня от боли, и мне дадут великие армии, и я буду владеть огромными городами»[28].
Схватки становились все более ожесточенными, следовательно, должна была расти и дисциплина. Когда Фортуна сомневается или обращается к вам спиной, когда припасы заканчиваются, планы проваливаются и надвигается катастрофа, горькая правда заключается в том, что страх становится основой повиновения. Очевидно, что генерал Гордон обязан своим влиянием на гарнизон и жителей города именно этому зловещему фактору. «Больно видеть, — писал он в своем Журнале в сентябре, — что люди начинают дрожать, когда видят меня и даже не могут поднести спичку к своей сигарете». С наступлением зимы страдания осажденных увеличились, а их вера в командующего и его обещания уменьшилась. Сохранить в них надежду, а благодаря этому их храбрость и верность, было выше человеческих сил. Но Гордон сделал все, что мог сделать великий человек, когда требовалось проявление всех его лучших качеств и способностей.