Индия, Судан, Южная Африка. Походы Британской армии

Пришло время переправляться кавалерии, но у нее, в отличие от пехоты, не было подходящего моста. Примерно в четверти мили вниз по течению от Тричардс Дрифт был глубокий и довольно опасный брод, так называемый Вэгон Дрифт. Через него около полудня стали переправляться всадники, и многие из них падали в воду из-за неровного дна и сильного течения. Королевские драгуны, сидевшие на крупных лошадях, переправились без особых трудностей, но пони конной пехоты и легкой кавалерии часто бывали сбиты с ног течением, и зрелище барахтающихся в реке офицеров и солдат служило развлечением для тех, кто уже переправился на другой берег по понтонному мосту.
В полдень инженеры построили еще один мост, по которому также стали переправлять артиллерию, колонны с амуницией и весь прочий колесный транспорт. Весь этот день и всю ночь вагоны монотонно переправлялись через поток. Кавалерия устроила привал — все палатки и даже брезент были оставлены позади, рядом с пикетами пехоты, и мы проснулись на рассвете, ожидая услышать грохот первых пушек. Но рядом с Тричардс Дрифт пушки не стреляли, и только стоящие перед фронтом рядом с Потжитером артиллерийские части начали свою обычную бомбардировку. Сэр Чарльз Уоррен сказал к тому же, что его артиллерия еще не закончила переправляться — оставалась еще одна батарея, и что спешить не надо. Многие снова были удивлены, немало было критических замечаний, поскольку даже туземный маркитант имеет свои собственные взгляды на тактику и стратегию.
Весь день 18 января Уоррен занимался лишь тем, что осторожно пробирался со своей пехотой, примерно на две мили вперед, к позициям буров, левым краем упиравшимся в Спион Коп и растянувшимся вдоль края и гребня обширного плато, от которого в сторону реки отходили пологие отроги и гребни. Для нас, однако, нашлось более привлекательное занятие. «Конная бригада будет охранять левый фланг пехоты» — таков был приказ. Действительно, разве нападение — не лучшая защита? Вся нерегулярная кавалерия, в соответствии с этим приказом, двинулась большой колонной на запад, поперек фронта бурских позиций, пытаясь понять, где находится этот самый левый фланг.
Было много задержек, и никто не спешил, так что к двум часам вся кавалерия образовала линию наблюдения длиной около пяти миль вдоль низких холмов у реки. Объединенный полк, однако, обнаружен не был. Майора Грэма, который командовал им, видели быстро скачущим в западном направлении. Сообщали, что в том же направлении двигались 200 буров. Но вот донесся грохот далекой перестрелки, впрочем, не такой уж далекой. В двух милях слева высился зеленый холм, прорезанный каменистыми выступами. Посмотрев в бинокль, я увидел десять или двенадцать лошадей без всадников. В миле оттуда видна была группа буров, укрывшаяся за выступом от непрекращающегося огня. Неожиданно один поскакал оттуда как бешеный, и даже на расстоянии можно было заметить тучу пыли, поднятую пущенными ему вдогонку пулями. Беспорядочная группа буров пробиралась через равнину обратно к своей первоначальной позиции. Затем пошли донесения и слухи. Помимо слухов, Барнс, адъютант Императорской легкой кавалерии, радостный, на взмокшем коне, объяснил, как они увидели 200 буров, которые двигались к далеким холмам, чтобы обеспечить себе линию отступления в Оранжевую Республику по дороге на Эктон Хомс. Они поскакали, чтобы отрезать их, добрались до холмов первыми, опередив буров всего на пять минут, соскочили с коней, перекрыли дорогу и стали ждать.
Буры признавались потом, что подумали, будто эскадроны, видимые на других холмах в двух милях позади, являются головой нашей колонны. Они также винили во всем своих разведчиков, особенно одного, австрийца. «Если бы у нас был в разведке хоть один бур из вельда, нас бы так не поймали». Они, несомненно, попались. Карабинеры и Императорская легкая кавалерия сдерживали огонь до тех пор, пока разведчики не подошли к ним вплотную, а затем, с дистанции в 300 ярдов, открыли огонь по основной массе всадников, ехавших по гладкой открытой травянистой равнине. Это была неожиданная, яростная, прицельная стрельба. Колонна буров остановилась, парализованная. Затем буры рассыпались и рванулись в поисках укрытия. Огромная толпа побежала, некоторые остались лежать убитыми или ранеными. Другие нашли убежище среди скал и камней, где, очевидно, собирались продержаться до темноты. Потому-то и прибыл лейтенант Барнс требовать подкреплений — 60-й пехотный полк, конную пехоту или что-нибудь еще, чтобы атаковать этих буров во фланг и «припереть их всех». Я прибыл вовремя, чтобы увидеть конец. Буры — как много их было, трудно сказать — упорно держались среди черных камней холма и были почти невидимы. Британские стрелки охватили их полумесяцем, непрерывно стреляя по скалам. Эскадрон Южноафриканской легкой кавалерии зашел почти в тыл противника, и каждый голландец, который пытался вырваться на свободу, попадал под страшный перекрестный огонь. Но сдаваться они не собирались. Белый флаг мелькнул на секунду среди скал, но ни одна из сторон не прекращала огня. Возможно, буры разошлись во мнениях. Приближалась ночь. «Давайте ринемся на них со штыками и закончим дело» — предложение исходит от пехоты, больше ни у кого штыков нет. Один взвод стал ползком пробираться к скалам. Желая посмотреть на сдачу, я последовал за ними на своем пони, но немедленно из-за нагромождения камней открылась такая стрельба, что я с трудом спрятался в расселине. Здесь уже были двое наталийских карабинеров: один — бородатый мужчина из сословия процветающих фермеров, другой — светловолосый юный джентльмен. Оба были хладнокровны, как лед. Мы лежали, не двигаясь, на травянистом склоне и ждали, как будут развиваться события. Я осторожно выглянул. В сотне ярдов отсюда взвод конных пехотинцев рассыпался цепью. Фонтанчики пыли взметались вокруг людей, которые прижались к земле и едва могли поднять голову, чтобы выстрелить. Все, что пролетало над ними, со свистом летело в нашу сторону. Цепь стрелков явно отступала, они, извиваясь, отползали назад. Два коричневых тела, скорчившись, лежали на оставленной позиции. Затем неожиданно отступающие стрелки вскочили и побежали к нашей ложбине. Один спрыгнул прямо между нами, смеясь и задыхаясь, и весь отряд развернулся и рассыпался вдоль насыпи. «Мы подобрались к голландцам на пятьдесят ярдов, — говорили они, — но там было слишком жарко, чтобы двигаться дальше». Наконец мы все отступили на основную позицию на гребне над нами. Только что прибыл лорд Дундональд со своим штабом.
 
— «Вон, вон опять белый флаг. Стреляйте по ним!» — крикнул солдат, и опять началась яростная пальба:
— «Что делать, сэр?» — спросил капитан, оборачиваясь к бригадиру. — «За последние полчаса они то и дело поднимают белый флаг, но стрелять не прекращают; они только что убили двоих моих людей». — «Дайте им еще один шанс. Прекратить огонь, прекратить огонь, вы там!»
Люди были злы, но огонь, наконец, затих, и наступила тишина. Затем среди скал встали три темные фигуры с поднятыми руками, и, увидев этот явный знак капитуляции, мы вскочили на коней и поскакали к ним, размахивая носовыми платками и сигнальными флагами, показывая им, что капитуляция принята. Всего было двадцать четыре пленника, все матерые буры самого грозного вида — великолепный улов, и я с радостью подумал о моих бедных друзьях, пленных в Претории. Это поможет вызволить некоторых из них. Затем мы обшарили окрестности и нашли десять мертвых или умирающих, восемь тяжело раненых буров, двадцать непривязанных лошадей. Солдаты столпились вокруг раненых, накрывали их одеялами и плащами, подкладывали им под головы седла, давали воду из своих фляг и сумок. Злость мгновенно превратилась в сострадание. Желание убивать пропало, и на смену ему пришло желание утешить.
Итак, солдаты помогали раненым бурам, а мы заверили пленников, что с ними будут обращаться вежливо и гуманно, как того заслуживают храбрые люди на славной войне. Убитые были подобраны, и к бурам отправили парламентера, чтобы они могли прислать на рассвете команду, которая опознала бы и похоронила убитых. Мне часто приходилось видеть мертвых, убитых на войне, тысячи при Омдурмане, десятки в других местах, черных и белых, но убитые буры вызывали наиболее болезненные чувства. Здесь, у скалы, под которой он сражался, лежал фельдкорнет из Хейльброна, мистер Де Ментц, седовласый человек старше шестидесяти с суровыми орлиными чертами и короткой бородкой. Его каменное лицо было зловеще спокойно, но на нем лежал отпечаток непоколебимой решимости — лицо человека, который все обдумал, который верил, что его дело правое, такое, за которое мог бы отдать свою жизнь здравомыслящий гражданин. И я не был удивлен, когда пленные буры рассказали мне, что Де Ментц отвергал все предложения о сдаче, даже когда его левая нога была раздроблена пулей, и продолжал заряжать и стрелять до тех пор, пока не истек кровью. Они нашли его, бледного и обескровленного, сжимавшего в руке письмо жены. Рядом с ним лежал мальчик семнадцати лет, убитый пулей в сердце. Дальше — два несчастных стрелка, с головами, разбитыми как яичная скорлупа. О, ужасная война, удивительная смесь восхитительного и грязного, прискорбного и возвышенного; если современный человек, просвещенный и передовой, увидел твой лик ближе, простой народ вообще его вряд ли увидит.