Синеволосая ондео (СИ)

И снова Ригрета вздыхала по усам Чамэ, и снова Айол выставлял мясистые икры в тонких чулках.
– Коль знаешь одного, считай, что знаешь всех, – уговаривал Ригрету он, шелестя юбками, пока Харвилл тоскливо щупал живот, показывая, как отощал. – Ведь проку нет их выбирать по виду внешнему. Бывает, красавчик так живёт, не брезгуя вином, что к тридцати пяти на красной роже нет ни следа от прежней красоты. Но ты, похоже, не понимаешь, чем хорош мужчина зрелый. Как в вине, в нём время проявило все черты.
Ригрета снова вздыхала, заламывая руки, и снова пришла Чамэ, чтобы посмотреть на неё, и Айол с грозно чернеющей бородой ревновал, сверкая глазами.
Кадиар ударил в барабан, и она нырнула в карман за бубном. Она шла, звеня, как густые крупные звёзды грозно звенели однажды над её головой в необъятно широком небе, и люди расступались, и женщины встревоженно поднимали ладони к груди, когда она проходила мимо, опустив голову в капюшоне.
Она играла, и кемандже пела про душу, летящую в такой же звенящей пустоте над миром, где её больше нет и не будет, пока камень пути хасэ не призовёт её в новое тело.
Айол упал, дёрнувшись, и Кимат ёрзал сзади, потому что её голубые волосы попали ему в лицо. Ондео торжествовала победу. Было ли это победой?
  
14. Мы шепчем так, что слышат все
 
– Тебе надо приучать его не бояться чужих людей, – сказала Чамэ, и Анкэ кивнула.
Они ехали по дороге в Кайде, и Кимат играл на полу, на одеяле из волосатой коровьей шкуры, которая теперь хранила на себе отметки от каждой ночи на протяжении их долгого пути, о каждом случае, когда её доставали из мешка и раскладывали на траве, камнях, сене, твёрдой кровати трактира и узкой койке корабля, или сворачивали, подкладывая, как подушку, и накрывая полотенцем.
– Начиная с Кайде, мы будем репетировать «Капойо кирьи Лаис», – сказала Ригрета. – В ней задействованы все. Тебе нужно будет оставлять Кимата за сценой, с ним рядом кто-то постоянно будет находиться, но мы будем сменять друг друга. Нельзя, чтобы он кричал. Лучше всего, конечно, оставлять его в комнате.
– Он не будет сидеть один, – сказала с тревогой Аяна.
– Ну, не знаю, – покачал головой Харвилл. – я много видел детей за эти годы, но он – один из самых спокойных. Все дети, которых я видел, чаще всего занимались тем, что вопили. А он не орёт. Я только пару раз за эту неделю слышал, как он хныкал, и то, потому что ему надоедает сидеть в этой теларской штуке, – Харвилл помахал рукой в области плеч и пояса. – Керио.
– Это не теларская штука. У нас все носят детей в керио. Я же рассказывала. Женщина, когда узнаёт, что ждёт первенца, садится ткать керио. Даже у тех, кто занимается другими работами, получается закончить до срока. Бывает, конечно, что у неё не очень получается с ткачеством, но ей тогда помогает олем швейного и ткацкого двора. Или мама. Или подруги.
– А что, если... – тихо сказала Чамэ. – Что если... она... до срока... совсем рано...
– Мы с Лойкой как-то залезли на сеновал одного двора, – сказал Верделл. – А оттуда – на крышу. Мы хотели устроить шалость, но услышали, как в комнате у сеновала кто-то плакал. Мы заглянули и увидели там твою сестру и киру Нети. На кровати плакала девушка, и твоя сестра держала её за руку, а кира Нети гладила по голове. Девушка плакала так, что у меня вот тут, в животе, стало тяжело и горько. А твоя сестра сказала ей: «Милая, держись. Тебе надо верить. У меня это тоже было. Я прошла через это четыре раза, и только пятого ребёнка смогла доносить до срока». Мы с Лойкой переглянулись, и она сказала: «Давай уйдём отсюда». Я никогда не видел Лойку такой печальной до того дня.
– Она может продолжить ткать, сказала Аяна, помолчав. – А может снять нити со станка и пойти в пещеру, где мы прощаемся с родными, и сжечь то, что успела соткать, прощаясь с душой нерождённого дитя. Моя сестра ходила ткать к нам пять раз. В первый раз я не поняла, почему она ткёт новый керио, когда у неё в шкафчике уже лежит один готовый. Но мама смотрела на неё и обнимала её так, что я догадалась: произошло что-то нехорошее, что-то такое, о чём не забыть и тогда, когда твоя собственная душа улетит сквозь расщелину в потолке пещеры с дымом твоего погребального костра. Она не говорила об этом с нами. Она ходила к олем Ати, которая лечит словом, и говорила с ней, и к олем Нети, которая лечит травами, и пила там горькие снадобья.
 
– И... у неё получилось?
– Да, – кивнула Аяна. – Моего первого племянника зовут Ленар. И вот он-то вполне соответствует твоему описанию, Харвилл. Когда я уезжала из дома, ему было четыре месяца, и вряд ли мы все смогли его перекричать, даже если бы заорали что есть мочи, дружно, хором.
– Честно говоря, я изначально довольно настороженно отнёсся к затее пригласить тебя к нам, – неожиданно признался Харвилл. – Кадиар сказал, что это хорошая идея, но мне так не казалось. Он оказался прав. Я удивлён, что мы обошлись без взаимных придирок и притирок. Ты как будто уже давно с нами. И не осуждаешь никого, просто идёшь рядом. Почему так?
– Не знаю, – пожала плечами Аяна. – Я уже долго в дороге. Не так долго, как Кадиар, но, по сравнению с тем, сколько я прожила на одном месте, это правда долго. За время пути я поняла, что ты можешь как угодно относиться к людям, одобрять их поступки или осуждать. Но как только дорога уведёт тебя от их ворот, они продолжат жить той жизнью, которой жили до тебя. Нет смысла волноваться или злиться... хотя я всё равно каждый раз переживаю. Это как ткать полотно. Ты можешь лишь подтянуть нить или ослабить её в одном месте, но следующие ряды утка скроют твоё вмешательство. И на большом холсте его найдёт только тот, кто знает, где искать. Я встретила женщину, которую муж избивал до синяков на теле. Она жила с ним много лет. У них было трое сыновей. Что я могла сделать, чтобы прекратить его издевательства? Я не олем Ати, чтобы словами заставить человека измениться. А ещё одна моя знакомая сказала, что человек, привыкая к каким-то движениям, может случайно их повторить. Как отучить человека махать кулаками рядом с тем, кто слабее и не может дать отпор, если он делал это долгие годы? Если он оправдывается тем, что таким образом "наказывает за тупость"? Мой друг хотел избить его. Но мне казалось, это только обозлит того, и, даже если мой друг, маленький и худой, сможет его побить, то он выместит всё на жене и детях, как только мы уедем. Увезти её? От детей и от дома? Я не знаю. У меня всё в душе полыхает, когда я вспоминаю того мужчину. Не носи я тогда в животе Кимата, возможно, я и сама кинулась бы на него с кулаками.
– Ты считаешь, что исправить ткань нельзя, и нужно начинать заново? – спросил Айол, наклонив голову к плечу.
– Да. Я думаю, да.
– А я думаю, мы можем сменить цвет нити, – сказал Харвилл. – Тогда наше вмешательство точно будет заметно на большом холсте.
– Вопрос только в том, останутся ли эти изменения постоянными, когда ты передашь челнок другим, – сказала Анкэ. – Сколько лет прошло, чтобы отрубание ушей заменили на возможность выплаты штрафа? Увидим ли мы результат своих усилий?
– Мы делаем это для них, – сказал Харвилл, показывая на Кимата. – Для них и для их детей. Даже если ты не можешь остановить какого-то человека от избиения жены, ты должен сказать, что считаешь это неправильным. Многие боятся высказывать вслух своё мнение, потому что считают, что их никто не поддержит. То, что мы говорим шёпотом, их дети уже будут говорить громко. Толпу, которая говорит, нельзя заставить замолчать. Мы шепчем так, что слышат все. Ты знаешь, почему нас бросают в тюрьмы и пытаются заткнуть нам рты?
– Да, – кивнула Аяна. – вы говорите вслух то, в чём человек не признаётся себе. Такое тяжело слышать. Мама говорила мне это. Многие заглушают голос совести, продолжая лгать себе. Не знаю, чем кир Патар Колтан утешал себя, но он, думаю, совершенно точно убедил себя в том, что всё, что он делает – правильно. И когда ваш Ригелл пришёл и показал ему со стороны его же дела, он рассвирепел и постарался заткнуть его, как затыкал свою совесть. Это очень похоже на то, как мои братья вели себя, когда их уличали в чём-то не очень хорошем. Они обвиняли всех вокруг, включая друг друга, даже когда это было очевидно и смешно.