Колыбельная виски (ЛП)

— Господи, да. Хочешь быть на моем месте? Пьяная, набирающая номер какого-то случайного горячего парня только для того, чтобы получить удовольствие?
— О, думаю, дело не только в этом, Мэг.
— О, даже не начинай. — Она тычет меня пальцем в плечо. — Я не влюблена в Тревора. Он мудак.
— Ладно. — Я замедляю ход, чтобы повернуть к дому, думая о том, как сильно она отрицает это. Я знаю, что это так. Она знает, что это так.
Мэг откидывается на спинку сиденья.
— Я спасаю тебя от душевной боли, возможно, от какой-то неизлечимой болезни.
— Я не говорила, что хочу с ним встречаться. — Я сворачиваю на гравийную дорожку.
— Этот парень не встречается с девушками. Он спит с ними, вернее грязно трахает их.
— Хорошо, я все поняла.
Выключаю двигатель и открываю дверцу. В салоне загорается свет, и Мэг прикрывает глаза рукой.
— Боже, как ярко.
— Ты ведь знаешь, что не поведешь машину, верно?
— Ага. — Она распахивает дверцу и вываливается наружу, икнув, пока я обхожу машину.
— Тебя сейчас стошнит, да?
— Нет, я выпила всего пять рюмок. — Она снова икает.
Я молча киваю. Ее сейчас точно стошнит. Так всегда было, когда она икала.
Обнимаю ее за плечи и помогаю подняться по ступенькам крыльца. Все время, пока мы поднимаемся в мою комнату, Мэг продолжает жаловаться на то, какой плохой Ной и Тревор. Я просто соглашаюсь, и все это время в глубине души я думаю о том, какой красивый голос у Ноя Грейсона, и задаюсь вопросом, пел ли он всем девушкам, с которыми спал.
  
9 
 
НОЙ
 
Солнце еще не взошло до конца. Проклятые сверчки все еще стрекочут в поле, и в мире нет достаточно кофе, чтобы не дать мне уснуть после всего лишь двух часов сна. Выходя из машины, надеюсь, что заявление, которое я подал в «Шервин Уильямс», будет удовлетворено, потому что вся эта хрень с ранними подъемами для птиц.
Металлическая дверь в мастерскую Джона распахивается, и он выходит оттуда походкой, немного напоминающей Джона Уэйна. На нем даже ковбойская шляпа, и я ожидаю, что он в любую секунду ее приподнимет.
— Доброе утро, Ной, — говорит он.
— Доброе утро.
Грохот сетчатой двери у входа в дом привлекает внимание Джона, его взгляд несется за мое плечо.
— Ну, разве ты не полон бодрости и жизненных сил? — улыбается он. — Ной, это мой сын, Бо. Бо, это Ной.
Подросток неохотно плетется мимо нас по траве, проворчав что-то похожее на «привет», прежде чем скрыться в мастерской.
— Он не ранняя пташка.
— Как я его понимаю.
— Вы оба будете благодарны, что мы рано встали в полдень, когда солнце будет жарить так, как дьявол свою жену.
Я выдавливаю из себя улыбку, не зная, смеяться мне или нет. Я никогда не знал, как вести себя с проповедником. Бо выходит из мастерской с портативным триммером для травы на плече и направляется прямо к полю, раскинувшемуся перед их домом.
— Ну ладно, — Джон подтягивает джинсы за пояс, — пора бы уже заняться делами. Я собираюсь расстелить сено на заднем поле. Как насчет того, чтобы покосить траву? — Он указывает на зеленый трактор, припаркованный под одним из дубов.
Жужжание резака сорняков усиливается, заставив замолчать сверчков.
— Хорошо, — говорю я, и, кивнув, Джон ходит.
Косить траву. Все достаточно просто.
Оказывается все не все так просто. Несколько часов спустя солнце и влажность убивают меня. Если вы никогда не имели удовольствия косить траву Алабамы высотой в четыре фута, вы не понимаете безумного количества комаров, которые вылетают, чтобы полакомиться свежей кровью. Пот струится по лбу, вниз по шее и спине. Разворачиваю трактор. По крайней мере, стриженая трава, отлетающая с лезвия, разгоняет рой мошек, жужжащих перед моим лицом.
На небе ни облачка, и солнце обжигает кожу. Добравшись до гравийной дорожки, я глушу мотор, выхватываю из заднего кармана смятую бутылку воды и залпом выпиваю половину. Чертово убийственное лето Алабамы.
 
— Эй, Ной! — кричит Бо, поднимая резак. — Хочешь поменяться?
Его лицо красное, рубашка насквозь промокла от пота. Я не хочу, но мне жаль его. Он всего лишь тощий ребенок.
— Конечно.
Бо пересекает поле и протягивает мне триммер.
— Спасибо, чувак.
К тому времени, как мы с резаком для сорняков добираемся до старого пастбища, Бо уже возвращается ко мне.
Мои руки становятся красным от чрезмерной дозы солнца. Черт, не хватает только фермерского загара. Бросаю резак на землю и стягиваю с себя пропитанную потом рубашку, заправив ее в джинсы.
Ляп. Ляп. Ляп. Что-то влажное и горячее брызгает мне на грудь. Мне даже не нужно смотреть вниз, чтобы понять, что это было. Всепоглощающая вонь навоза поднимается вверх, заставляя мой желудок сжиматься. Я весь в дерьме... буквально.
— Мне очень жаль, — хохочет Бо. Черт, не могу его винить. — Я не видел этой коровьей лепешки. — Как будто это могло исправить ситуацию. Бо спрыгивает с косилки и махает меня через поле. — Пойдем, полью тебя из шланга.
— Хоть что-то, — выдыхаю я, откинув голову назад.
Следую за ним к дому, тихо ругаясь.
Это должно быть предзнаменование. Дерьмо всегда плохая примета.
Бо все еще посмеивается себе под нос, когда ныряет за кусты азалии, чтобы открыть кран шланга. Как только выходит со шлангом наготове, через заднюю дверь появляется Джон.
— Может вам, мальчики, немного… — Джон бросает на меня один взгляд, прежде чем согнуться в приступе смеха. — Что, сынок, свалился в кучу дерьма, да?
Мне хочется застонать, но я проглатываю это желание и улыбаюсь.
— Да, сэр.
— Я как раз собирался облить его из шланга, — говорит Бо.
— Эта вода слишком холодная, да и зловонью не поможет. — Джон слегка морщит нос. — Почему бы тебе не зайти в дом, в ванную.
— Все в порядке, — говорю я, жестом показывая Бо, чтобы он облил меня из шланга.
— Пойдем, — говорит Джон. — Я принесу тебе свою чистую одежду. — Он смотрит в сторону поля, прежде чем посмотреть на часы. — Уже половина двенадцатого. Приводи себя в порядок и можешь отправляться домой.
— Ты уверен?
— Конечно, кроме того, ты же не хочешь, чтобы этот навоз запачкал сиденья в твоем грузовике.
— Хорошо, я ценю это, сэр.
Он хлопает меня ладонью по плечу, прежде чем проводить через заднюю дверь прямо на кухню. Я всегда обращал внимание на то, что происходит в домах людей. Я всегда так делал, потому что это обычно заставляло меня понять, в какой бедности я рос.
Внутри кухни пастора чисто, в воздухе витает аромат свежеиспеченного хлеба. На стойке стоит поднос с бутербродами. Молитва Господня висит над столом, на котором стоит ваза с искусственными маргаритками. Звучит как американская мечта, да? Проповедник южных баптистов и его прекрасная семья...
— Ванная наверху, — говорит Джон, указывая на лестницу, выглядывающую из холла. — Последняя дверь направо. Я оставлю тебе кое-какую одежду за дверью.
— Спасибо, сэр.
Я направляюсь к лестнице.
— И угощайся бутербродом после того, как вымоешься. — Джон указывает на поднос, затем хватает бутерброд и запихивает большую его часть в рот.
— Спасибо, — повторяю я, прежде чем подняться по ступенькам.
Хорошие люди всегда заставляли меня чувствовать себя неловко. Не знаю почему, но мне всегда казалось, что их доброта вызвана жалостью. А я ненавидел, когда кто-то жалел меня.
Меня охватывает неприятное чувство, когда я закрываю дверь ванной и начинаю снимать джинсы. Есть что-то тревожное в том, чтобы оказаться голым в доме проповедника.
 
  
10 
 
ХАННА
 
Просыпаюсь на следующее утро и, оставив Мэг умирать в своей постели, отправляюсь по своим делам. Позже утром, возвращаясь из магазина, замечаю, что дверь в папину мастерскую открыта, поэтому предполагаю, что он и Бо где-то там с «заблудшей душой».