Властелин рек

— Вкушай гнев Господа! — торжествовал голос и снова рассмеялся, страшно, безудержно, и тогда Иоанн, раскрыв глаза, узрел явившуюся к нему тень, которая стояла уже не за спиной государя, а меж ним и мерцающим в темноте киотом, заслонив его собой. Голова тени была укрыта капюшоном одеяния, подобного схиме, в руке его был посох, похожий на жезл митрополита, а вместо ног из-под одеяния видны были копыта — не то конские, не то козлиные — ржавые, словно густо запачканные засохшей кровью.
— Изыди, диавол, изыди! — вскрикнул Иоанн, попятившись и прикрывая рукой лицо. Тень сделала шаг к нему — глухо стукнуло копыто по полу, и царь, словно узрев ад, вездесущий огонь, пляшущих чертей, вереницу душ мертвецов, так же шагавших к нему, и понял, что душе его неминуемо уготован ад. Ад, который суждено ему претерпеть и до смерти, и после нее…
Он не помнил, как к нему подбежали слуги, как вливали в отверстый рот какую-то горькую воду, не помнил, как несли бережно его горящее огнем, исступленно метавшееся тело, как вскоре он забылся глубоким вязким сном…
Но государь мало спит, вновь просыпается посреди ночи, и вновь во сне к нему приходит убитый им сын, весь в лучах фаворского света. И глаза его, скорбные, словно с иконы, глядят на Иоанна, и он недосягаем, будто ангел, и царь, сколь не идет к нему, видит, что сын только отдаляется, растворяясь в мутной, бесконечной мгле.
В слезах Иоанн просыпается в своем ложе и, вгрызаясь в подушку, скулит и всхлипывает, закрыв лицо рукой.
— Господи… — бормочет он меж приступами плача и, замерев, вдруг впивается пальцами в покров, выпучив глаза, глядит в потолок. Рот его беззвучно открывается, словно у умирающей рыбы, и вдруг из груди извергается дикий, истошный крик. Трясясь всем телом, истекая слезами, царь страшно, по-звериному кричит, уже не в силах справиться со своим горем. И тени спальников и придворных копошатся во тьме, они вновь подле его ложа, тянут к нему свои цепкие руки и хотят подступить, но не решаются, стоят в стороне…
— Оставьте меня! Оставьте! — обхватив себя руками и вжавшись в свою постель, молит жалобно Иоанн. Страх, необузданный, дикий, поглотил его. Взгляды из темноты, тянущиеся руки… Иоанн уже видел все это однажды, в детстве, когда со дня на день ожидал, что бояре расправятся с ним, как расправились с его матерью, его нянькой Аграфеной, и ему все казалось, что за ним пришли, дабы убить… И он не может спать до утра, ждет, когда наконец рассветет, и лишь тогда с облегчением, перекрестившись, встает со своего ложа…
А утром Иоанн велел позвать дьяков и печатников. Сгорбленный, жалкий, словно истощенный до предела, Иоанн сидел в своем кресле, свесив голову на грудь. Дьяк, скрипя пером и низко склонившись к стольцу для письма, записывал новый государев указ:
«А назовет кто кого вором, а смертного убийства или крамолы, или мятежа на царя государя не доведет, и того велю самого казнить смертью».
Заслушав записанное, Иоанн утвердительно кивнул. Дьяк просыпал на бумагу немного песка, оттряхнул ее и приложил государеву печать к грамоте. Так Иоанн издал указ о суровом наказании за ложные донесения. Сколь много жизней он мог сохранить в опричные годы?
— Петьку Головина, казначея, созовите, — велел он слугам, когда дьяк, кланяясь, исчез за дверью…
По размытым весенним дорогам, превратившимся в жуткое месиво грязи и тающего снега, спешили возки. Закованные в броню конные ратники пристально охраняют их, окружив со всех сторон.
Изгвазданные грязью лошади врываются на монастырское подворье. Братия Кирилло-Белозерской обители с удивлением принимает государевых людей, а из возков ратники, одернув рогожу, достают серебряную посуду, туго набитые кошели, чарки, кресты, иконы в богатых окладах, шитые серебром и золотом ткани. И посланец государев объявлял тем временем старику-келарю:
— Государь наш прислал дары эти в память об убиенных Михаиле Темрюковиче и Иване Михайловиче Висковатом [14]. Всего сто рублей и рухляди на сто шестьдесят пять рублей. Молите Господа о них от государя…
 
Келарь, крестясь, зовет служек, дабы помогли утащить рухлядь в монастырскую казну, а сам, бормочет, памятуя казненных в страшные годы опричнины…
В дальний Борисоглебский монастырь по иноку Пимену, в миру воеводе Петру Михайловичу Щенятеву, принявшему мученическую смерть на раскаленной сковороде, был доставлен вклад на целых тысяча триста рублей, не считая рухляди из драгоценной посуды и тканей.
«Царь и государь и великий князь Иоанн Васильевич вся Руси велел написать в синодике князей, бояр и прочих людей опальных по своей государевой грамоте. Сих опальных людей поминать по грамоте государевой…» — такими словами дьяки, составлявшие по приказу государя «Синодик опальных», начинали грамоты, кои надобно было рассылать с дарами по всем монастырям. И разворачивали они перед собой запылившиеся от времени свитки, в коих записаны были имена убитых в годы опричнины дьяков, слуг боярских…
«Казарин Дубровский да два сына его, десять человек его тех, которые приходили на помощь. Ишук Иван Бухарин, Богдан Шепяков, Иван Огалин, Иван Юмин, Григорий Темирев, Игнатий Заболоцкий, Фёдор Еропкин, Истома Кузьмин, князь Василий Волк Ростовский, Василий Никитич Борисов, Василий Хлуденёв, Никифор и Степан Товарищевы, Дмитрий Михайлович Товарищев, Иван Потапов, Григорий Фомин, Пётр Шестаков, князь Михаил Засекин, Михаил Лопатин, Тихон Тырнов, старец Афанасий Ивашов.
Митрополичьи: старец Левонтий Русинов, Никита Опухтин, Фёдор Рясин, Семён Мануйлов.
Владыки Коломенского: боярин Александр Кожин, кравчий Тимофей Собакин, конюший Фёдор да дьяк владычный…»
Сам Иоанн сидел с дьяками, диктовал им имена убиенных, и из памяти его восходили их тени…
— Князь Михаило Репнин, князь Юрий Кашин, князь Иван Кашин, князь Андрей Ногтев-Оболенский, князь Александр Горбатый-Шуйский с сыном князем Петром, Пётр Головин, — бормотал Иоанн, не мигая, глядя перед собой, словно видел их всех, а дьяки заносили в стремительно растущие скорбные списки все новые и новые имена. — Два сына Дмитрия Куракина, князь Пётр Горенский, князь Никита и князь Андрей Чёрные-Оболенские, Леонтий Тимофеев…
Снова и снова списки эти рассылались вместе с дарами по монастырям, и со временем они пополнялись и рассылались снова.
«В Матвеищеве: казнено восемьдесят четыре человека да у трёх человек по руке отсечено. Григорий Кафтырев, Алексей Левашов, Севрин Басков, Фёдор Казаринов, инок Никита Казаринов, муромец Андрей Баскаков, Смирной да Терентий да Василий Тетерины…»
Особенно подробно составлены были списки с казненными по делу Челяднина, создавшего масштабный заговор против Иоанна, а также по Новгородскому делу Иоанн, сидя в полутемных покоях, сам перечитывал эти списки, и кроме бесчисленных воров-дьяков и подьячих мелькали имена князей и бояр…
«Удельная княгиня инока Евдокия, мать князя Владимира Андреевича; инокиня Мария, инокиня Александра да двенадцать человек со старицами, которые с нею были…»
И сам князь Владимир Андреевич с семьей тоже был записан здесь, в той грамоте, что читал государь, и когда Иоанн увидел его имя в этих бесконечных списках, что-то кольнуло внутри, ожгло огнем, словно потревожена была старая огрубевшая рана.
«Из Пскова Печёрского монастыря игумен Корнилий и старец Васьян Муромцев, Борис Хвостов, Третьяк Свиязев, инок Дорофей Курцев…»
Отложив оконченную грамоту, Иоанн взял следующую, и вновь тени, бесконечные тени словно вырвались из небытия и заполняли собою всю горницу…
«Алексей Басманов, Захар и Иван Плещеевы, Полуехт Михайлович Тёщин, Михаил Дмитриев, Рюма Мелентьев, Иван Ржевский, подьячий Семён Фефилов, подьячий Василий Воронин…»
— Из-за вас отдал душу на поругание. Мне отвечать за грехи ваши, — бормотал Иоанн. — Вечное поминовение уготовил я вам. И вы молите Бога обо мне. Пусть он сам нас рассудит…