Властелин рек
— Я еду от ногайского бия, везу послов к государю! — продолжал храбриться Пелепелицын, но казак с повязкой треснул его в затылок кулаком, разом выбив всю спесь из него, и Пелепелицын, рухнув на землю, не выдержал, всхлипнул и завыл жалобно.
— Не убивай! Не убивай! Русич я, московлянин! Не убивай! — молил он, валяясь в траве. Его вновь подняли, тряхнули грубо.
— Ведаешь, кто я? — осведомился казак с серьгой в ухе.
— Не ведаю, не ведаю! — утирая мокрое лицо, отвечал Пелепелицын.
— Иван Кольцо зовут меня. Слыхал о таком?
Пелепелицын закивал, ошеломленно вглядываясь в суровый лик казацкого атамана, который в одиночку сумел усмирить Уруса.
— А я Богдан Барбоша, коли так, — усмехаясь, представился казак с вырванными ноздрями.
— Не убивайте их, — произнес с мольбой Пелепелицын. — Отпустите нас в Москву. Мир у нас с ногайским бием! Ежели убьете его послов, быть войне!
— Мир? — возмущенно выкрикнул Кольцо. — Свиное ты ухо, слыхал, что сегодня утром ногайцы оказались у города Темников и пограбили бы его, ежели бы молодцы наши не подоспели? Благо побили мы их знатно!..Мир!
Казак с вырванными ноздрями расхохотался, обнажив гнилые зубы. Пелепелицын был ошеломлен, хоть и понимал, что о набеге на Темников Урус мог и не знать, ибо его беи и без указаний хана ходили на русские земли. Да и Урус мог хитрить — о его коварстве знал весь Посольский приказ. Пелепелицын закрыл лицо руками. Да, все потеряно. Сейчас их всех перебьют, и Урус двинется в опустошительный поход на обессиленную Русь. И что тогда? Как быть? Сейчас Пелепелицын, просто соломинка в стремительно несущемся потоке всех этих страшных событий, был бессилен.
— Подвесь эту собаку за его лживый язык, Гриша, — отвернувшись, приказал Кольцо. Казак с повязкой на глазу схватил посла за шиворот.
— Не убивайте! Не убивайте! Я посол! Посол государев! Посол! — взвизгнул Пелепелицын. Тем временем казаки уже начали расправу над пленными, коих они и не собирались оставлять в живых. Двое казаков с оголенными саблями ждали, пока к ним подведут моливших о пощаде пленников, сами бросали их на колени и отсекали им головы так умело, словно острым топором срубали тонкие сучья на сухом дереве.
Пелепелицына спасла охранная грамота, скрепленная царской печатью. Благо и среди казаков нашелся один грамотей, по слогам, путая буквы, прочел атаману, и Кольцо велел отпустить посла. К ним подвели одного из ногайских пленников. С разбитым носом, он стоял, ощетинившись, словно пес, озирался испуганно черными глазами.
— Бери «языка», Гриша, посла бери и вези их на Москву, пущай они государю о мире с ногайцами сами расскажут! — приказал Кольцо казаку с повязкой на глазу и добавил с улыбкой: — Глядишь, может, наградит нас государь за службу!
Стоявшие подле него казаки рассмеялись. Пленника связали и, перевалив через седло вниз лицом, обвязали еще со всех сторон, дабы не сбежал. Пелепелицыну дозволили ехать в седле. Напоследок один из казаков, хохоча, огрел его плетью, молвив:
— Скатертью дорожка!
— С Богом! — молвил казак Гриша и, свистнув, тронул коня. Пелепелицын, отправляясь следом, оглянулся. Казаки, шутя и смеясь, продолжали свою страшную расправу — гулко свистели сабли; шурша травой, откатывались прочь отрубленные головы. Вспомнились слова Уруса о большой войне, которая случится, ежели что произойдет с его послами. Стало жутко от этой безысходности. Когда же закончится все это, Господи?
И Пелепелицын, крестясь, вновь заплакал, но не потому, что жалел униженное свое достоинство, а оттого, что радовался целой своей голове.
* * *«От великого государя, милостью Божьей, Стефана, короля польского и великого князя Литовского, Русского, Прусского, Мазовского, Самогитского, Ливонского, государя Трансильванского и пр. — Иоанну Васильевичу, государю русскому и великому князю Владимирскому, Московскому, Новгородскому, Казанскому, Астраханскому, Псковскому, Тверскому, Пермскому, Вятскому, Болгарскому и пр.
Как смел ты попрекать нас басурманством, ты, который кровью своей породнился с басурманами, твои предки, как конюхи, служили подножками царям татарским, когда те садились на коней, лизали кобылье молоко, капавшее на гривы татарских кляч! Ты себя выводишь не только от Пруса, брата Цезаря Августа, но еще производишь от племени греческого; если ты действительно из греков, то разве от Фиеста, тирана, который кормил своего гостя телом его ребенка! Ты не одно какое-нибудь дитя, а народ целого города, начиная от старших до наименьших, губил, разорял, уничтожал, подобно тому, как и предок твой предательски жителей этого же города перемучил, изгубил или взял в неволю… Где твой брат Владимир? Где множество бояр и людей? Побил! Ты не государь своему народу, а палач; ты привык повелевать над подданными, как над скотами, а не как над людьми! Самая величайшая мудрость: познать самого себя; и чтобы ты лучше узнал самого себя, посылаю тебе книги, которые во всем свете о тебе написаны; а если хочешь, еще других пришлю: чтобы ты в них, как в зеркале, увидел и себя и род свой…
Ты довольно почувствовал нашу силу; даст Бог — почувствуешь еще! Ты думаешь: везде так управляют, как в Москве? Каждый король христианский при помазании на царство должен присягать в том, что будет управлять не без разума, как ты. Правосудные и богобоязненные государи привыкли сноситься во всем со своими подданными и с их согласия ведут войны, заключают договоры; вот и мы велели созвать со всей земли нашей послов, чтоб охраняли совесть нашу и учинили бы с тобою прочное установление; но ты этих вещей не понимаешь…
Говоришь ты, что де я кровь христиан проливаю. Сам ты подданных своих на гибель обрекаешь! Но все можно решить иначе. Довольно прятаться, выходи в чисто поле супротив меня на честный поединок, дабы ясно указал Господь, за кем из нас правда. Курица защищает от орла и ястреба своих птенцов, а ты, орел двуглавый, от нас хоронишься…»
Это чрезмерно оскорбительное письмо Иоанн получил в Старице к концу августа, в то время как пятидесятитысячное войско Батория подходило к Пскову.
В пыли по выжженной московитами на многие мили земле тяжело шагала наемная пехота. Венгры, германцы, датчане, французы, шотландцы, шведы, опытные и матерые воины из всех уголков Европы, были наняты Баторием для войны с московитами. Так, под Псковом впервые в истории должна была произойти великая битва, в коей надлежало русскому войску сойтись с европейским…
Под различными знаменами многочисленная польско-литовская конница, вытаптывая луга и поля, грохоча копытами, двигалась поодаль растянувшейся на многие версты змеей. Позади войска мощные ломовые кони тащили в скрипучих телегах разобранные по частям крупные пушки для стрельбы по стенам.
Баторий ехал верхом, окидывая взором то огромное воинство, что снарядил он и выдвинул на Псков. Но это было очень непросто! Поход этот, который раз и навсегда наконец должен был решить многолетнюю борьбу с московитами, собирался дольше и тяжелее предыдущих. Разоренные длительной войной литовские и польские дворяне, горячо поддержавшие планы Батория, выбивали из изнуренных полуголодных крестьян последнее, и подобный побор в следующий раз приведет к великому голоду, Стефан хорошо это понимал, потому права на поражение просто не было! Однако и тех средств, что собраны были со всей Речи Посполитой, не хватило для снаряжения огромного войска. Наемники требовали много, а без должной выплаты они не выдвинутся в поход — и это король хорошо знал. Королю пришлось занять значительную сумму у прусского герцога, у саксонского и бранденбургского курфюрстов, своих верных союзников.
И вот, когда войско уже было собрано и готовилось выступать, Баторий узнал о походе Дмитрия Хворостинина под Могилев. Король не посмел отдать приказ о выступлении, пока не узнал, что Хворостинин отступил обратно к Смоленску. Потеряв ценные месяцы, Баторий выступил лишь в середине августа, и к этому времени Псков успел полностью подготовиться к осаде…