Пока смерть не разлучит...
Погода стояла прекрасная, саженец абрикоса обещал вырасти в чудесное деревцо, Арман обошел весь сад несколько раз, видимо наслаждаясь ароматным воздухом и покоем, но Аделаида видела, что тень заботы на его лице так и не исчезла. После обеда она принялась осторожно расспрашивать его.
— Вы знаете, с какой неохотой я вернулся в Париж, вместо того чтобы последовать за князем Потемкиным в Петербург, — вздохнул Арман. — А уж когда герцог де Виллекье вызвал меня из Лондона, чтобы я занял его место в Тюильри… Уверяю вас, мне потребовалось больше смелости, чтобы вернуться сюда, чем чтобы броситься на штурм Измаила. И вот теперь все мои чувства скомканы, планы порушены, и я ровным счетом ничего не получил взамен.
Глаза Аделаиды наполнились болью. В последнее время беды сыплются одна за другой, как будто где-то открыли новый ящик Пандоры. Она на всё смотрела глазами Армана, а он не ждал от происходящего во Франции ничего хорошего. После того как короля, не прислушавшегося к его предупреждениям, заставили покинуть Версаль, Арман уехал во Франкфурт — на коронацию нового императора Леопольда II, затем в Вену, а оттуда вдруг помчался зимой под Измаил: ему хотелось удовлетворить свою жажду действия. Русская императрица наградила его крестом Святого Георгия, но если с турками бился герцог де Фронсак, то золотую шпагу "За храбрость" получил уже герцог де Ришелье: этой весной у Армана умер отец, передав ему по наследству свой титул. С отцом Арман никогда не ладил, и его смерть в большей степени раздосадовала его, чем опечалила, поскольку пришлось вернуться в Париж. А потом король назначил его обер-камергером, оборвав надежды на продолжение карьеры в России…
— Поведение короля в Версале было первым предупреждением, — продолжал Арман, — он совершенно не ценит людей, готовых отдать за него жизнь, и не намерен их защищать. В феврале и в апреле он снова показал, что ничуть не переменился в этом отношении, но я… я повиновался голосу долга, вы понимаете?
Аделаида понимала. Дворянин обязан служить своему королю.
— Я приезжаю в Париж, прихожу в Тюильри. Это было в начале мая — всё уже было решено и подготовлено, он всё продумал, но ничего мне не сказал…
— Не сказал о чём?
— Простите, я так сумбурно рассказываю, вы же ничего не знаете… Король бежал вчера ночью.
— Как?! — На лице Аделаиды отразился неподдельный ужас. Арман снова вздохнул.
— Мне отказали в служебной квартире, которая полагается обер-камергеру: король сказал, что обустройство его дома еще не закончено, я должен приходить в Тюильри время от времени. Квартиру господина де Виллекье отдали обер-камеристке королевы. Вы же знаете, я никогда не желал быть придворным. Подавать королю сорочку… Я не революционер, но это считаю средневековым пережитком. Так вот, явившись в Тюильри вчера утром, я узнал, что ночью король и вся его семья покинули дворец. Национальное собрание объявило, что их похитили.
Аделаида всплеснула руками. Арман горько усмехнулся.
— Конечно, в похищение не поверил никто. Если б вы знали, какую боль я испытал! У меня были все причины ожидать, что, доказав свою верность королю, я удостоюсь его доверия, но…
Глаза маленькой горбуньи наполнились слезами. Конечно, ей было обидно за мужа, но к этому чувству примешивалась новая тревога — предчувствие скорой разлуки. Теперь Арман снова уедет, его уже ничем не удержать. Старик-отец при смерти, старшая сестра умерла год назад — она останется одна, совсем одна…
* * *— Генерал, я прошу вас пойти со мной. И возьмите с собой несколько ваших подчиненных. Прошу вас, господа, идемте! Вы осмотрите мои покои, заглянете во все уголки, чтобы убедиться, что там нет никаких следов беспорядка, а потом сообщите от моего имени парижанам, что я не пьян и не безумен.
Лафайет испытал жгучий стыд.
В последние два дня во всех газетах обсасывают со всех сторон нелепую историю о приступе безумия у короля. Якобы он ударил национального гвардейца, который не пустил его к королеве, а потом принялся крушить мебель и бить зеркала. Роялистские листки доказывают, что это ложь, но на самом деле лишь распространяют ее; Марат в "Друге народа" написал, что король притворяется безумным и буйным, чтобы усыпить бдительность парижан, а сам готовит новый побег. И вот теперь Людовик так неуклюже пытается "восстановить свое доброе имя", как будто не знает французской пословицы: qui s’excuse, s’accuse — кто оправдывается, обвиняет себя.
Чертовы газеты! Президент Вашингтон тоже жалуется на гнусные измышления — такие же черные, как типографская краска. Ядовитые укусы причиняют ему острую боль, ведь он крайне дорожит своей репутацией, однако он не собирается запрещать какие-либо издания или устанавливать цензуру: свобода слова превыше всего. Американцы сами отвернутся от тех, кто осквернил свои уста ложью. Чего только не выдумывают эти писаки! (И в первых рядах, как ни прискорбно, — внук Бенджамина Франклина!) Что Вашингтон хочет установить монархию и стать королем, что он льет воду на мельницу Англии и даже был английским шпионом во время войны! Но тысячи американцев сражались под началом Вашингтона, отстаивая независимость своей страны; после войны сотни людей совершили паломничество в Маунт-Вернон и собственными глазами видели, как живет новый Цинциннат. В глазах общественности Вашингтон — герой и спаситель отечества, мужественный и мудрый человек. А Людовик XVI?
В свое время Лафайет уехал сражаться в Америку, нарушив приказ короля и сделавшись таким образом преступником, однако общество одобрило его поступок, по возвращении его чествовали как героя. Прованс считал себя умнее старшего брата, Артуа — решительнее. Над его долгой неспособностью стать отцом потешались придворные; вместо того чтобы не выносить сор из избы, метельщики из Пале-Рояля старательно разносили этот сор по Парижу. Когда король запретил третьему сословию заседать вместе с двумя другими, его волю снова нарушили, и он был вынужден подчиниться. Дворяне, призванные быть его опорой, достаточно ясно показали, что его воля для них ничего не значит! Так можно ли ждать теперь, чтобы народ почитал своего монарха?
Народ пока еще слушается кнута, но не более того. Когда короля вернули в Париж, Лафайет предупредил, чтобы никто не пытался ни приветствовать, ни оскорблять его: за первое — розги, за второе — виселица. Беспорядков нужно было избежать любой ценой. Королевский поезд сделал большой крюк через Елисейские Поля, лишь бы не проезжать через Сент-Антуанское предместье. Было около десяти часов вечера; национальные гвардейцы выстроились в две шеренги по обе стороны дороги, держа ружья дулом вниз, как на похоронах. Вдоль всего пути до Тюильри стояла густая толпа; в воздухе нарастало напряжение, и оно взорвалось, когда карета добралась до площади Карусели. Если бы не Луи де Ноайль и д’Эгильон, королеву разорвали бы на части. С Алтаря Отечества на Марсовом поле стерли слово "король", оставив только "нация" и "закон". Общество друзей прав человека и гражданина, собиравшееся с прошлого года в монастыре кордельеров и возложившее на себя миссию надзора за Национальным собранием, требовало низложения короля. Этим клубом верховодил Дантон — притягательный урод, великан с громоподобным голосом, адвокат, купивший свою должность на приданое жены, но способный зажечь своими речами даже мокрую солому. В Обществе друзей Конституции наступил раскол: Робеспьер и Петион настаивали на том, что короля надо судить; Лафайет, Ноайль, Байи, братья Ламеты были против. В Учредительном собрании, всё ещё обсуждавшем проект Конституции, запретили произносить слово "республика", но долго ли продержится этот запрет?
Король смотрел на Лафайета в нетерпении. Он в самом деле немного не в себе, раз хочет подвергнуться новому унижению.
— Сир, в этом нет необходимости, — бесцветным голосом ответил генерал. — Если вам потребуется что-то еще, я всегда в вашем распоряжении.