Пока смерть не разлучит...
Антуанетта вышла из кареты, чтобы попрощаться. Поблагодарив Ферзена за всё, Людовик отошел в сторонку и отвернулся. Алекс поцеловал маленькую руку с изящно вылепленными пальчиками (он помнил форму каждого из них наизусть), но не спешил отпускать ее; Антуанетта руки не отнимала. Он смотрел в ее лицо, едва угадывавшееся в предрассветном сумраке; ее зрачки метались, словно она срисовывала его образ в альбом своей памяти, черточку за черточкой. Пора. Двое на козлах, двое на запятках. Свистнул бич, спицы на колесах слились в светлый круг.
Оставшись один, Ферзен направился к почтовой станции. Будем надеяться, что дальше всё пойдет по плану, каким бы он ни был, "баронесса" встретится со своими камеристками, а гусары доставят "казну" по назначению. Во Франции графу делать больше нечего. Как только ему приготовят лошадей, он уедет во Фландрию.
* * *"Декларация Людовика XVI ко всем французам по выезде его из Парижа".
Лафайет ощутил подступающую дурноту и сел на первый попавшийся стул. Пачка исписанных листков дрожала в его руке — лакей нашел это утром на кровати вместо короля. Всего восемь часов назад Лафайет беседовал с Людовиком в этой самой комнате. Наверняка "Декларация" уже была написана и где-то спрятана. Надо отдать должное его величеству: он ничем себя не выдал. Боже мой, что он наделал, что он наделал!
"Пока король мог надеяться на то, что порядок и благополучие в королевстве возродятся благодаря способам, употребляемым Национальным собранием, и его проживанию при оном Собрании в столице королевства, ни одна личная жертва не была ему в тягость; он даже не возражал бы против никчемности, на какую полное отсутствие свободы обрекло все его поступки с октября 1789 года, если бы эта надежда сбылась. Но сегодня, когда единственная награда за столько жертв заключается в разрушении королевства, непризнании всех властей, попрании собственности, повсеместной угрозе для безопасности людей, безнаказанности преступлений и полнейшей анархии, стоящей над законами, когда видимости власти, коей наделяет короля новая Конституция, недостаточно, чтобы избыть хоть одну из бед, обрушившихся на королевство, король, торжественно опротестовав все действия, исходившие от него, пока он был узником, считает своим долгом представить взору французов и всего мира картину своего поведения и поступков правительства, утвердившегося в королевстве".
Строчки ровные, почти без помарок. Шестнадцать страниц. Обиды, упреки:
"Собрание посредством своих Комитетов ежеминутно выходит за им же установленные рамки; оно занимается делами, относящимися к внутреннему управлению королевством и к Правосудию, и таким образом забрало в свои руки всю власть. Через свой Розыскной комитет оно даже установило настоящую деспотию, более варварскую и невыносимую, чем любая из известных истории".
Чего же он хочет?
"Французы и в особенности парижане! Вы, обитатели города, который предки его величества называли добрым городом Парижем! Не верьте наветам и неправде ваших ложных друзей, вернитесь к вашему королю, он всегда будет вашим отцом, вашим лучшим другом. С каким удовольствием он позабудет все оскорбления, нанесенные ему лично, и окажется среди вас, когда Конституция, которую он примет по доброй воле, заставит уважать нашу святую религию, правительство будет постоянным и полезным, на имущество людей перестанут покушаться, законы более нельзя будет нарушать безнаказанно, и свобода наконец установится на твердой и непоколебимой основе".
Кто же всё это сделает? Кто? Добрый волшебник?
В Польше недавно произошла революция, и возглавил ее король. Третьего мая там приняли Конституцию; король присягнул ей первым, граждане несли его из собора на руках — ему незачем бежать из своей столицы! Как жаль, что этот урок был преподан так поздно! Хотя, может быть, это Станислав Понятовский извлек уроки из событий во Франции, чтобы не повторить ошибок своего "кузена"…
"Я не хочу, чтобы ради меня пролилась кровь". Сколько раз Людовик XVI произносил эту фразу, когда нужно было действовать быстро и твердо! Ну вот теперь кровь прольется, этого не избежать. Занесенная рука, которую король мог бы отвести решительным ударом, обрушится на тех, кто стоял за его спиной. Если врач помешает хирургу вскрыть ланцетом нарыв, чтобы не проливать крови больного, тому станет только хуже: воспаление перейдет в гангрену, и для спасения его жизни потребуется ампутация, которая навсегда превратит его в калеку. Его величество готов позабыть личные обиды! Он не монах, он монарх. Безропотно снесенные "личные" обиды всегда подрывали устои власти, именно так на месте порядка рождался хаос. За семнадцать лет Людовик так и не научился быть королем.
Его надо вернуть. Пусть лучше отречется, пока не поздно.
По пути в Манеж Лафайет лихорадочно размышлял. "Декларацию" публиковать ни в коем случае нельзя, это очевидно. Нужно предупредить слухи о бегстве, способные вызвать новые беспорядки, запустив свою версию: короля похитили. И немедленно отправить людей на поиски, пока след не остыл. Скорее всего, он поехал на восток.
* * *— Прошу вас, господа, это совсем рядом. Мне нужно проверить ваши документы, в моем доме вам будет удобно.
Голос звучал довольно искренне. В любом случае сидеть в карете смысла нет, раз проехать нельзя. Уже поздно, темно, все устали. В конце концов, документы у них в порядке, это простая формальность, лучше не делать из мухи слона.
Июньская ночь обняла их ласковой прохладой, но после каретной духоты по коже пробежала дрожь. За горбатым мостиком через узкую речушку зияла черная арка под колокольней, вход был перегорожен баррикадой; кто-то невидимый бил в набат; по обе стороны от моста стояли пушки, выглядевшие особенно угрожающе в свете факелов.
Человек в треуголке повел пассажиров за собой; драгуны остались охранять берлину и кабриолет с двумя перепуганными камеристками. Колокол всё не унимался. Поперек улицы торчала вывеска в виде позолоченной руки, держащей кружку пива; в двери и окна выглядывали любопытные физиономии.
— Осторожно, здесь ступеньки.
Большая комната с тонущими в темноте углами; один-единственный подсвечник на покрытом синей скатертью столе; возле камина — женщина в домашнем платье, наспех наброшенном на плечи платке и чепце, кое-как нахлобученном на голову; она держала в руке свечу.
— Будь добра, принеси еще огня, — сказал ей муж, предлагая гостям стулья.
Он снял шляпу, обнажив лысый череп, сел к столу и принялся внимательно изучать паспорта. На лестнице послышался шум шагов; двое молодых людей остановились в дверях.
— Что ж, документы в порядке, — сказал лысый. — Госпожа баронесса, вы желаете ехать дальше или провести ночь здесь?
— Ехать дальше, — неуверенно произнесла маркиза де Турзель и оглянулась на своего "управляющего".
— Их нельзя отпускать! — выступил вперед сутулый молодой человек в запыленном синем сюртуке, к лацкану которого был прикреплен значок в виде почтового рожка, и с трехцветной кокардой на шляпе. — Это королевская семья, их велено арестовать!
— Вы обознались, — терпеливо сказал ему лысый. — Это баронесса Корф…
— Какая баронесса! — Молодой человек подошел к Марии-Антуанетте, которая поморщилась от крепкого запаха пота, и чуть не ткнул в нее пальцем. — Вот она — королева. Я видел ее в Версале. А он…
В дверях, где собралось уже довольно много людей, послышались шевеление и возгласы: "Пропустите судью!" Сухонький старичок в свалявшемся в парике, но безупречном жабо поморгал глазами, привыкая к свету, а потом вдруг опустился на одно колено.
— Сир! — воскликнул он и склонил голову.
В толпе поднялся ропот удивления.
— Ну хорошо. Да, я король, это королева и моя семья, — устало проговорил Людовик. — Я пришел жить среди вас — моих детей, которых я не покину.