Пока смерть не разлучит...

— Вот идет наш Кромвель, — с вызовом произнес чей-то голос.
Жильбер обернулся. Кто это? Лицо смутно знакомое. А, это маркиз де Фавра. В юности они служили вместе в мушкетерской роте.
— Кромвель не пришел бы сюда один, — гордо ответил Лафайет и пошел дальше.
Король выглядел не лучшим образом, хотя и бодрился. Они говорили наедине. Когда Лафайет завел речь о снабжении столицы, Людовик сказал, что уже отдал необходимые распоряжения, на просьбу доверить свою защиту Национальной гвардии вяло махнул рукой, а на предложение переехать в Париж ответил со своей обычной полуулыбкой, что это вряд ли возможно, так как чернь окружила каретный сарай и, говорят, перерезала постромки. Генерал заверил его, что ночь пройдет спокойно: он примет к тому все меры, слово чести. Король кивнул и отвернулся.
Было уже десять вечера, когда Мунье, терпеливо дожидавшийся в приёмной, вновь попросил его принять. Ему претит досаждать его величеству, и всё же он нижайше просит ознакомиться с текстом Декларации прав человека и гражданина, принятой Учредительным собранием, и утвердить, если ему будет угодно. Король взял перо и подписал — не всё ли теперь равно.
После церемонии отхода ко сну он сел за рабочий столик, достал охотничий дневник и сделал очередную запись: "5 октября 1789 года. Ничего".
  
6
 
— Спасайте королеву!
Крик отозвался многократным человеческим эхом. Сонная тишина внезапно сменилась хлопаньем дверей, стуком каблуков, звоном разбитого стекла, испуганными вскриками, шлепаньем босых ног по полу, прерывистым шепотом. Растрепанные, полуодетые фрейлины окружили Марию-Антуанетту, едва успевшую набросить неглиже и всунуть босые ноги в турецкие туфли; бежали стайкой через комнаты; дрожащими руками открыли потайную дверь; ощупью, спотыкаясь, поднялись гуськом по темной лестнице.
Еще не рассвело; слуги метались с подсвечниками, люстр нигде не зажигали. Людовик в халате бросился навстречу жене:
— Вы живы, су…
— Где дети? — Мария-Антуанетта вырвала у него свою руку и беспокойно озиралась. — Где дети?
— Мама!
Маленький Шарль бежал к ней в ночной сорочке. Королева обняла его, покрывая поцелуями. Гувернантка привела бледную Марию-Терезу, крепко державшую за руку Эрне-стину.
С Мраморного двора доносились ужасный рёв, звон металла, выстрелы… Король ушел переодеться: если настал их смертный час, нужно встретить его достойно. Королева прошла в покои дочери. Королевский камердинер вызвался спуститься на первый этаж и принести ей бельё и платье, чего бы ему это ни стоило.
Он довольно скоро вернулся и сообщил, что внизу никого нет: похоже, угроза миновала. Про два обезглавленных трупа гвардейцев у входа в покои королевы он говорить не стал; пока её величество совершит свой туалет, их уберут.
…Сильные руки сержанта вырвали Лафайета из темной могилы сна, энергично встряхнув. Только что бывший немым, мир оглушил его своими звуками. Хорошо, что Жильбер лёг спать, почти не раздевшись, только снял мундир и сбросил сапоги. Быстро натянув их обратно, он на ходу пристегивал шпагу, слушая рассказ сержанта, бежавшего рядом с ним по лестнице особняка Ноайлей.
Надежды на то, что ночь принесет покой и сон, не оправдались: разогретый вином, народ забыл об усталости и перед рассветом вздумал пробраться во дворец. Калитка у входа в часовню оказалась открыта, по чьей вине — пока неизвестно. Сержант Лазарь Гош отбивается от толпы со взводом нацгвардейцев, помогая королевской охране; мятежники потрясают пиками с насаженными на них человеческими головами и мажут свои рожи кровью убитых…
Барабанщики били общий сбор; со всех сторон бежали гренадеры и строились в колонну — не зря Лафайет муштровал их на Марсовом поле. Он легко вскочил в седло и поскакал туда, откуда доносились выстрелы и многоголосый рык.
…Барабанная дробь, цоканье подков по брусчатке, слаженный топот множества сапог, резкие команды… Рёв толпы утих. Знакомый голос что-то говорит. Подойти к окну и посмотреть? "Не нужно, ваше величество, это небезопасно". Снова вопли, но уже не злобные, а как будто радостные. Что? Ах да: они кричат: "Да здравствует нация!"
 
* * *
— В Париж! В Париж! — скандировала толпа под балконом.
Король поднял руку в знак того, что будет говорить. Установилась тишина.
— Друзья мои! — с чувством произнес Людовик. — Я отправляюсь в Париж с женой и детьми; я вверяю всё самое ценное, что имею, своим добрым и верным под данным, полагаясь на их любовь.
— Да здравствует король! — взревела площадь.
Помахав ей рукой, Людовик ушел с балкона. Но ему в спину тотчас полетел новый вопль:
— Австриячка! Австриячка!
Лицо Марии-Антуанетты напряглось, фрейлины испуганно переглядывались.
— Не вздумайте выходить, — вполголоса произнес Ферзен, склонившись к её плечу, — по меньшей мере, двое взяли балкон на прицел.
— Австриячка! Покажись!
Король нерешительно переступил с ноги на ногу. Хорошо, он сейчас выйдет к ним снова и…
Лафайет поклонился, щелкнув каблуками, и подал королеве руку, точно приглашал на танец. Поколебавшись, она вдруг вскинула подбородок и решительно пошла к балкону. Жильбер опередил её и встал боком, справа — он тоже заметил двоих с ружьями.
Весь Мраморный двор был заполнен толпой. Мария-Антуанетта видела перекошенные лица, раззявленные рты, взметнувшиеся кулаки. Она стояла невозмутимо, глядя не щурясь на поблекшее октябрьское солнце, прямая, величественная, над этим бурлящим морем с грязной пеной сбившихся на сторону чепцов, колпаков и непокрытых лохматых голов. Вдруг гомон стих: Лафайет приблизился к краю балкона, словно собирался говорить. Люди вытягивали шеи, топчась на месте. Но вместо речи Жильбер повернулся к королеве, низко поклонился и медленным, нарочитым жестом поднес её руку к своим губам. Распрямился, посторонился, вышел в двери вслед за "австриячкой". Толпа молчала.
* * *
Парик Мунье растрепался, под глазами залегли глубокие тени. Он почти не спал в эту ночь, а в шесть утра его разбудили выстрелы — он уже думал, что начался штурм. Сидя в председательском кресле, он оглядывал зал: лица депутатов были хмурыми, встревоженными, осунувшимися. Только Мирабо, как всегда, походил на извергающийся вулкан. Король едет в Париж; Учредительное собрание должно последовать за ним, поскольку ветви власти не могут разлучаться. Мунье вынес предложение Мирабо на голосование. Единогласно.
…Первой выступила в путь Национальная гвардия; каждый солдат нёс на штыке буханку. За ними ехали с полсотни телег, нагруженных мукой, которые сопровождали торжествующие женщины; пушки им пришлось тащить обратно. Следом шла королевская охрана и швейцарские гвардейцы, которым приказали не брать с собой оружия; далее — королевский поезд (Месье и Мадам не покинули брата), экипажи депутатов, снова национальные гвардейцы, а замыкала шествие нестройная толпа невыспавшихся и непроспавшихся. Лафайет трусил рядом с дверцей королевской кареты. Перед тем как подняться в неё, Людовик XVI сказал коменданту дворца: "Постарайтесь спасти мой Версаль!"
Самопожертвование — лучшая из добродетелей, только благодаря ему человечество всё ещё существует, — думал король, рассеянно глядя в окно кареты. Антуанетта воспринимает их переезд в Париж именно как принесение себя в жертву. Она преувеличивает. Иисус позволил себя распять ради спасения рода человеческого, гвардейцы приняли смерть, защищая королеву, а они всего лишь отказываются от некоторых удобств и привычек, например от охоты. И хотя они, безусловно, действуют не по собственной воле, снести это позволит чувство исполненного долга, сознание того, что они поступают хорошо.
Хорошо… Всегда ли мы знаем, что хорошо, а что дурно? Ведь то, что хорошо для одного, может быть дурно для другого? А, всё это философия! Господа философы любят рассуждать о вопросах морали, рисуясь собственными ошибками, как будто рассказать всему свету о грехах своей молодости — значит покаяться в них.