Закон дороги (СИ)

— А… можно мне с тобой? Все заняты, я просто не знаю, куда деваться, — юноша покраснел еще больше.
— Ох… Конечно же, можно, — девушка запнулась. Как же неудобно, когда у человека нет имени! — Поможешь мне выбрать платье, а то я отвыкла уже. Сам-то готов?
— Да, Герт позаботился, — ответил найденыш, вздохнул глубоко, и, видимо, набравшись храбрости, сказал, — Знаешь, Одри, я… я так рад, что ты вернулась! Без тебя здесь так пусто и одиноко…
Девушка смутилась и растерялась, что случалось с ней крайне редко.
— Ну… а как же они? — она кивнула в сторону дома, — получается, что мне ты рад, а им и не рад совсем?
— Понимаешь, они все где-то там, — найденыш выразительно возвел взгляд к небу, — на ступеньку выше. У них магия, знания, они все о себе помнят. А у меня все, что я помню, связано с тобой. Погоди, я знаю, что ты хочешь сказать: что Тайри из-за меня чуть с Мудрыми не поссорилась, что не сегодня-завтра они с Дарреном меня имяполагать будут… Умом понимаю: это очень важно, они мне почти родные, а сердце говорит другое. Я радуюсь от мысли, что ты сможешь называть меня по имени, и это для меня важнее всего в жизни.
Юная колдунья не стала напоминать, что нынешней жизни найденыша всего-то три недели. А о прошлой он ничего не помнит. Она просто взяла его за руку и повела за собой.
Вот эту-то сцену и увидела, случайно выглянув в окно, Тайри. Что ж, подумала она, каждому из нас необходима родная душа. Это ведь настоящая редкость. Там, перед лунным храмом она ведь не разгневанной хозяйки испугалась, а того, что Двуликая могла сотворить с Дарреном. Правда, невозможно было отделаться от мысли, что они с зеленоглазым друг друга стоили, и неизвестно, кто бы выстоял. Ох, надо выкинуть из головы примерещившиеся тогда крылья за спиной Лоцмана и отблески несуществующего солнца на золотой чешуе, и заняться простым и понятным делом — нарядами, прическами…
В Храме на церемонию Наречения найденыша собралась чуть ли не половина города. Тайри пропустила вперед бледного от волнения юношу, очень серьезную Одри, выглядевшую старше своих лет в темно-багровом строгом платье, и, опираясь на руку верного Лоцмана, вступила под своды собора. Многие провожали две эти пары удивленными и слегка завистливыми взглядами. Конечно, подумала леди Даллет, кое-кто привык видеть нас в непритязательной походной одежде и считать кем-то вроде слуг или обычных наемников, а сейчас им пришлось задуматься, так ли это на самом деле…
Они шли вдоль длинного прохода между рядами резных деревянных скамеек, сейчас «под завязку» забитых прихожанами. Внутреннее убранство собора поражало своей строгостью и какой-то особенной одухотворенностью. Стройные белые колонны поддерживали стрельчатые своды потолка, отделанного тончайшей резьбой по камню. Огромные витражные окна совершенно особенным образом дробили льющийся в них солнечный свет, создавая в главном приделе невероятную, «неземную» атмосферу. Отделённая небольшим пространством от первого ряда скамеек, на белокаменном постаменте стояла хрустальная чаша — купель. Она была совершенно прозрачна, лишь по краю вились выбитые золотом письмена, да в воде играли разноцветные блики. По обе стороны от чаши были низкие столы, на которых стояли тяжелые, кованого золота, светильники. А позади поражали своим великолепием алтарные врата, покрытые искусной чеканкой. Выше врат, почти под потолком, находилась единственная в соборе фреска, один взгляд на которую заставил и Хранительницу, и ее спутников, застыть в немом восхищении и благоговении. Они стояли, забыв, кажется, даже дышать, не в силах оторвать глаз от странного, выполненного с невероятным, нечеловеческим мастерством изображения. Было полное впечатление того, что это никакая не фреска, а дверь, распахнутая прямо в начинающее темнеть вечернее небо, с едва проступившими звездами. И из глубины этого неба к смотрящим приближалась фигура в белых одеждах. Левую руку Он держал у груди, раскрытой ладонью вверх, и над ней сияло маленькое ослепительное солнце. Правая была протянута дружеским жестом к сидящим в Храме. Лицо Его скрывало сияние, выделялись лишь нечеловечески мудрые, всепонимающие, полные сострадания глаза, и каждому из прихожан думалось, что взгляд этих глаз направлен именно на него. В облаках, что клубились вокруг светоносной фигуры, угадывались другие образы и лица, являвшиеся воплощениями светлых сил. Фреска, выполненная неведомым мастером, была столь реалистична, что, казалось, видно, как легкий ветерок колеблет Его одежду, как перемигиваются и становятся ярче звезды. Еще пара невесомых шагов и Он ступит под своды Храма.
 
— Невероятно, — прошептала Тайри, с трудом преодолевая внутренний трепет.
— Кто это создал? — услышала она, точно издалека, взволнованный шепот Даррена.
— Мы не знаем, — ответил встречавший их настоятель Храма, — по легенде первые братья нашли потемневшую и обгоревшую мраморную плиту в одном из Тоннелей. Но Сила, исходившая от нее, не позволила им оставить непонятную вещь без внимания — монахи принесли ее в строящийся храм. Через несколько месяцев изображение прояснилось само собой, и все увидели вот это чудо.
— Потрясающе, — сказала Тайри, — я никогда не встречала ничего подобного.
— И не встретите. У вас еще будет время, чтобы подробно рассмотреть фреску, — мягко сказал отец Грант, — пойдемте, все уже ждут.
Предводительствуемые священником, они прошли к первому ряду сидений, где уже заняли свои почетные места пятеро Мудрых и городская знать. Тайри лишь кивнула и растерянно улыбнулась в ответ на восхищенный взгляд Герта. Непонятные тревога и волнение становились все сильнее, но какая может быть опасность здесь, в храме, под взглядом, наверное, самого Творца?
Вдоль столов, зажигая многочисленные свечи, медленно шел сутулый человек. Он сильно прихрамывал, постоянно наступая на волочившийся по полу бесформенный балахон. Проходя мимо Тайри, он случайно задел Хранительницу локтем, обернулся, шепча извинения. Волшебница вздрогнула, увидев его печально-отрешенное лицо и пугающе-темные глаза, смотрящие не на собеседника, а куда-то сквозь него. Служитель Храма вздохнул, сгорбился еще сильнее и продолжил свое занятие.
— Кто это? — спросила Тайри у отца Гранта.
— Бриан… Юродивый. Он служит при Храме очень давно. Во всяком случае, я был еще мальчишкой, а он уже зажигал свои свечи. Говорят, он когда-то был Мудрым, но «выгорел», сотворив неудачное заклинание. С тех пор он такой… странный и почти слепой. Удивительно, но очень многие считают его провидцем.
— А Вы? — спросила Одри, исподволь следя за худой сгорбленной фигурой со свечой в руке.
— Не знаю. Для меня он такая же часть Храма, как, скажем, эта фреска. Нечто неотъемлемое. Иногда, видя, как он помогает людям, я начинаю верить в то, что о нем говорят, — пожал плечами священник, — ну да Вседержитель с ним. Пора начинать.
Отец Грант вознес горячую молитву Создателю, к которой искренне присоединились все, присутствующие на службе. Затем Тайри и Даррен подвели найденыша к хрустальной чаше, а настоятель Храма провозгласил:
— Возлюбленные братья и сестры! Мы сегодня собрались здесь, чтобы дать имя этому юноше. Дав ему имя, мы тем самым сделаем его одним из нас, и Силы Света, хранящие Город, примут его под свою защиту. Пусть эта женщина, — отец Грант взял за руку леди Даллет, — и этот мужчина, — его левая рука сжала пальцы Лоцмана, — станут его названными родителями, ибо только они по закону имеют право имянаречения.
Священник отпустил руки нареченных родителей, подошел к юноше, благословил его, и найденыш, закусив от волнения губу, обеими ладонями коснулся поверхности воды в хрустальной чаше.
— Если кто-либо знает нечто, способное помешать наречению, пусть скажет сейчас, пока не совершено таинство, или же не говорит никогда, — торжественно произнес ритуальную фразу настоятель Храма, уже готовясь окунуть голову найденыша в купель, — и да пребудет с нами благословение Творца и всех Светлых Сил!
Юноша, между тем, уже полностью опустил в воду кисти рук. Тайри, пытаясь справиться с бешено бьющимся сердцем, не отрываясь, смотрела на хрустальную чашу. Ее не оставляло тяжелое предчувствие, усиливающееся с каждым мгновением. Почему вода в чаше, до того прозрачная, становится опаловой? — лихорадочно думала она. — Почему лицо найденыша выражает лишь боль и муку, а не радость и просветление? Почему он зажмурился, чего испугался?