Три мирных года (СИ)

— Огонь! — скомандовал я.
Две торпеды ушло прямиком под днище, выводя из строя оружия. Торкатенец завертелся.
— Огонь! — снова скомандовал я.
Однако они сумели выровнять полёт и торпеда прошла мимо.
— Ни хрена он сделает, он безоружен, — порадовался я.
Но поздно. Торкатенец развернулся и пошёл на таран.
— Мать вашу! Варяг! Веером! — приказал я.
Однако Мишин промедлил. Веер — когда одновременно выпускалось семь торпед, которые летели подобно своеобразному вееру, был опасным приёмом и его следовало подготовить. Иначе вместо того, чтобы сбить вражеский корабль мы бы разнесли свои. Пока он готовил орудия, стало поздно.
Торкартенский звездолёт на полном ходу врезался в советский транспорт. Я ругнулся и отменил приказ.
— Череп, готовь абордажную команду! — приказал я. — Жмых, Вик, идёте за нами, но в бое не участвуете.
— А я? — уточнил Варяг.
— В орудийном, на прямой связи с Эме.
Я, Череп, Хацкевич и Кинтана переоделись в боевые экзоскафандры. Штука хорошая, правда, разработана была только под конец войны. Думаю, пояснять не надо, что она защищала нас не только от отсутствия воздуха, но и от радиации. В бою или при эвакуации вещь совершенно необходимая. Жаль изнашивалась быстро, по сути, каждый такой скафандр был одноразовым, поэтому только для экстренных ситуаций, вот как у нас сейчас.
Мы ворвались через стыковочные шлюзы на борт торкартенского корабля. В принципе нашей малой группы хватило на них. Экипажи на судах были небольшие, а десант они сбросили на планету. Никого щадить не стали. В иных обстоятельствах возьми мы на абордаж до того, как они повредили звездолёт — возможно. Но не сейчас.
Гасконь, Париж, друзья, надежды, грёзы,
Мы часто лили кровь и редко слёзы,
Я убивал, но смерти я не видел,
Колоть — колол, но разве ненавидел.
Мы гуманисты. Но когда речь идёт о выборе между жизнями советских мирных граждан или атаковавших их торкатенских военных, выбор очевиден. Сошедшего с ума капитана, я пристрелил лично, пока моя команда добивала экипаж. Среди них было много раненых, но нам плевать. Главное — обеспечить спокойную работу Жмыху и Вику.
Кабина вошла в бок советского транспорта наполовину. Частично разрушилась, и из неё уходил воздух.
— Что можно сделать? — спросил я у них.
— Приоритет? — уточнил Вик.
— Естественно, наш корабль, — сказал я.
— Тогда уходим отсюда, герметизируем кабину и с нашего судна отрезаем её к чёртовой бабушке лазерным резаком, — поставил диагноз Жмых.
— Сам звездолёт раскачивает транспорт, заставляя дыру в боку расширяться, — пояснил Вик.
— Все на борт! — приказал я Кинтане и Хацкевичу. — Вы действуйте. Как уйдёте, свяжитесь со Стерлядкиной, пусть она расстыкуется, отрежет лазером кабину и стыкуется с нашим кораблём.
— А ты куда? — спросил Жмых.
— На сам транспорт. Надо проверить, что у них и кому нужна срочная эвакуация в медотсек.
Я прошёл немного вперёд, к пробоине в кабине, достал трос, выстрелил им в сторону транспортника и шагнул в невесомость. Было немного страшно, как будто летишь над пропастью, правда упасть не получится, как не старайся — трос уверенно тянул меня к советскому кораблю.
Ударившись ногами об обшивку, я подтянул себя вправо и шагнул в разрыв, оставленный кабиной. Гравитация навалилась на меня неожиданно и потребовалось пять минут, чтобы отдышаться. А делать это в скафандре — изрядно снижать время использования.
Как я и ожидал, отсек не загерметизировали и очень удивились, когда я появился из пустой каюты. Мать вашу же. Вы теряете драгоценный кислород, который медленно, но верно покидает корабль.
Ко мне бросился человек, очевидно, врач, занимавшийся перевязкой раненого.
— Кто вы такой? — спросил он.
— Советская армия, — отозвался я, приподняв щиток скафандра.
Действительно, воздух уже разрежен, хоть и не сильно. Ладно, нам должно хватить.
— Всем покинуть отсек! — приказал я. — Те, кто на ногах, помогают уходить раненым.
Началась миграция из третьего отсека с каютами. Ничего страшного, пока потеснятся, а там уже эвакуационный флот на подходе. Ну и мы можем взять человек двадцать, без переделки основных частей звездолёта.
 
— У нас трое погибших, — быстро заговорил врач. — И двое в тяжёлом состоянии.
— Тяжёлые здесь?
— Нет, мы перенесли их на вторую палубу, а погибшие вот лежат, в коридоре, — и он рукой показал на три прикрытых простынями тела.
Я понял, смерть впервые здесь, за дверью…
Одно из тел принадлежало женщине. Что-то привлекло моё внимание в ней, показалось знакомым. Я подошёл к покойнице и рывком откинул простыню.
Сказал — мертва, и сам себе не верю.
На меня смотрели безжизненные серые глаза Лены Приклонской. Моей любимой, моей невесты. Мозг отчаянно цеплялся за любую надежду: может быть похожа, может быть просто тебе показалось. Может быть… не может быть… нет.
— Женщина, биолог. Летела с Ирсеилоура, какой-то важный проект… И ещё она, кажется, торопилась к жениху, — говорил врач.
Торопилась… Лучше бы не спешила, сидела спокойно на Ирсеилоуре, а там мы через портал на Касторе или кружным путём через Кадмию. Слёз не было. Был просто шок, а сквозь него пробивалась одна простая мысль: её уже не вернёшь, но если ты так и будешь стоять здесь, могут погибнуть ещё люди. С трудом взяв себя в руки, я начал командовать.
Потом я узнал, как она погибла. Когда звездолёт торкартенцев врезался в бок советского транспорта, людьми овладела паника, а она единственная из всех сохранила самообладание. Помогла выбраться двум детям, закрыла дверь каюты, но при последующем ударе, из верхних панелей выпал кабель, под напряжением. Смерть была мгновенной, она даже не успела ничего понять.
Потом была эвакуация. Все отмечали, что действовал я грамотно и профессионально, но я этого не помню. Из всего, что произошло после, запомнил одни лишь отрывки. Вот Диана, вцепившись мне в руку, говорит, что она ничего не может сделать. Будь Лена хоть в самом тяжёлом состоянии, смогла бы, поступила бы, как Вадим Наумов с Анной, а так нет.
Но я её не слушал. Я никого не слушал.
Стою среди друзей я, как в пустыне,
И что мне от любви осталось ныне…
Самое страшное, что не осталось ничего. Только пустота, там, где раньше было сердце.
Только имя…
  
Глава 21. Новое начало
 
Май — июнь 2006 года
Я открыл глаза и уставился в белый потолок. Интересно, где это я, и как вообще сюда попал. Медленно повернул голову, которую прострелила резкая боль, и поморщился. Побелка на потолке, серые стены. Краска новая, хотя в Дальнем Космосе всё новое. О! Решётки на окнах. Значит, я в камере. Интересно, а кто меня вообще арестовал? Ничего не помню.
Дверь открылась.
— Драгомир Катич! — гаркнул голос. — На выход!
Вроде бы наши. Но почему меня называют по моим поддельным документам для работы во вражеском тылу? Ладно, думать будем потом, всё равно голова не варит.
Звал меня здоровый сержант, примерно моего возраста. Интересно, а где он служил. Впрочем, неважно. Рядом с ним стоял мрачный полковник Тихонов, покуривая сигарету.
— Он? — спросил сержант.
— Он самый.
— Непохож он на югослава, — покачал головой сержант. — Служил я с ними, там все такие… чернявые.
— Там разные. Но вот этот да, наш доморощенный, рязанский. По пьяни с югославом, то ли документами поменялись, то ли ещё что случилось. А в итоге того из гостиницы со скандалом выселяли, а этого мы найти не могли…
Полковник, очевидно, врал. Никакого Драгомира Катича, никогда не существовало, но с какой целью?
Мы пошли по коридору. Интересно, куда?
— Я анекдот недавно услышал, про своего знаменитого однофамильца, — мрачно изрёк Тихонов. — Просыпается Штирлиц в камере и не может вспомнить свою легенду и как туда попал. Думает, войдёт человек в чёрном, значит, я в гестапо и я Штирлиц. В зелёном, значит, это НКВД и он Исаев. Дверь открывается…