Те, кого нет (СИ)
Пока его не позвали к вынырнувшему из сумерек со стороны поселка синему «опелю» с тонированными стеклами, Валентин успел сбегать в лесок и облегчиться. После чего отделил еще одну купюру и сунул в задний карман брюк. Осталось, следовательно, две девятьсот. Главной удачей было то, что он, где бы ни был, держал ключи от дома при себе — это стало привычкой еще в ранней юности.
Охранник сгреб сотню. Дверца распахнулась, и Валентин погрузился в темное, мягкое, пахнущее какой-то тропической чепухой нутро «опеля». Впереди в подголовник водительского кресла был надежно впаян крепкий, коротко стриженный молодой затылок. Звучала негромкая музыка.
Как только машина тронулась, Валентин прикрыл глаза и едва не прослезился. Покой и блаженство — вот и все, что он сейчас чувствовал. До самого города он продремал и ответил лишь на единственный вопрос, с которым к нему обратился водитель: на какой улице его высадить.
Валентин Смагин так никогда и не узнал, что тот, кто за какие-то сорок минут доставил его в город к самому подъезду их с Александрой квартиры, — один из племянников мужа Ксении Красноперовой. Старые Шауры буквально кишели их многочисленными родичами. Однако самому Ивану Алексеевичу начиная с той ночи надолго стало не до родни. То, что творилось с женой, испугало его до полного отрезвления.
Он редко позволял себе лишнее, однако накануне на юбилее Смагина не смог отказать полковнику с его бесконечными «еще одну, чтоб не ржавело». Слишком уж нервничал сосед, так что временами и не узнать. Обычно деловитый, подтянутый, быстрый, полковник производил впечатление человека уверенного и всегда уравновешенного, но сегодня что-то было не так. Мутное напряжение витало в воздухе пополам с тревогой и напускным радушием. С трудом пережив вместе с женой собственную трагедию, Иван Алексеевич такие вещи чувствовал моментально, однако чужих тайн знать не желал и всячески избегал сложностей в отношениях с неблизкими ему людьми. Жизнь представлялась ему ясной, простой и печальной; у него была прочная крыша над головой, приличная работа и женщина, которой он был предан. Все остальное его не касалось…
Погасив свет на веранде и в кухне, Ксения вернулась в спальню и начала раздеваться, почему-то швыряя вещи на пол, что было совершенно не похоже на нее. Поначалу Иван Алексеевич подумал, что жена все еще раздражена его вчерашним перебором. Поэтому, преодолевая головную боль и резь в желудке, он попросил не сердиться на него — так уж вышло, Смагин настаивал, беспрестанно наполнял рюмки, а он не мог противиться, впав в какой-то тупой столбняк.
— Ксюша! — окликнул Иван Алексеевич. — Ну, ты уж, дорогая, не сердись на меня, безмозглого…
Жена стремительно обернулась, и в свете ночника он увидел ее залитое слезами и сведенное судорогой бледное, как стена, лицо. Широко открытым ртом Ксения хватала воздух, не в силах произнести ни слова. Он отшвырнул одеяло, вскочил и бросился к ней.
Такое уже бывало. Впервые — после похорон Тимура, потом изредка повторялось, но не часто, и он знал, что делать. У нее внезапно останавливалось дыхание, судорога перехватывала горло, начиналась аритмия, холодели конечности. Необходимые лекарства, прописанные врачом, у которого Ксения последние двенадцать лет наблюдалась, были под рукой. Иван Алексеевич опрометью бросился к тумбочке, где обычно хранились шприцы.
Приступ ему удалось снять, и довольно быстро, однако то, что произошло потом, повергло его в полное замешательство. Он не знал, что предпринять, потому что жена повела себя совершенно необычно. Вместо слабости после приступа, смущенной улыбки и медленно возвращающегося румянца, за чем обычно следовал неглубокий, но целительный сон, Ксения, по-прежнему бледная, полураздетая, с лихорадочно блестящими глазами, начала метаться по комнате, время от времени разражаясь хриплым смехом. Наконец, остановившись, она выкрикнула: «Воды, дай мне пить!» и, всхлипнув, снова заходила из угла в угол.
Иван Алексеевич кинулся в кухню за минеральной, вернулся, подал стакан, жена жадно осушила его, позвякивая зубами о тонкое стекло, и глухо произнесла:
— Все, меня больше нет, я ухожу к сыну, прощай!
— Ксюша, тебе нужно прилечь, — жалобно начал он, — тебе станет легче, лекарство поможет, все пройдет… А я завтра побуду с тобой, никуда не поеду. Немного погуляем, сходим к озеру…
— Что ты мелешь, Иван? — она взглянула на него, презрительно морщась. — Все эти годы я искала его, понимаешь? И вот — нашла. Сам нашелся… И ничего не смогла сделать, даже просто уничтожить не сумела. Варила кофе, подавала бутерброды…
— О чем ты говоришь, милая? — растерялся он.
— Ты не догадываешься? Ну конечно, тебе никогда ни до чего не было дела… Только что здесь побывал убийца нашего сына… — Ее тоскливый взгляд остановился на чем-то позади мужа, но когда Иван Алексеевич попытался осторожно обнять ее за плечи, Ксения резко вздрогнула и оттолкнула его руки. — Уйди, ради бога. Не трогай меня. Убирайся!..
Он растерянно вернулся в кухню, чтобы снова наполнить водой стакан. Нужно дать ей снотворное; он знал, где лежат таблетки, которые она тайком от него пила. На столе стояла пустая чашка с остатками кофейной гущи, пепельница полна окурков, Иван Алексеевич опустошил ее и поставил в мойку вместе с чашкой. Кофе… — подумал он, — если Ксения пила его среди ночи, это вполне могло спровоцировать приступ. А мысли о сыне ее и без того никогда не покидали.
Прежде чем направиться в спальню, Иван Алексеевич поднялся наверх, отыскал в блокноте номер телефона врача и, совершенно позабыв о времени, позвонил в город. Несмотря на то что часы показывали четыре двадцать, его выслушали. Врач подробно расспросил о состоянии своей пациентки и какие именно препараты принимала Ксения. Потом, подумав, добавил:
— Вот что, приезжайте-ка вы, голубчик, прямо с утра. Часов в девять. Я уже буду в клинике, и для вашей жены найдется местечко. Давненько мы с ней не видались…
Ивану Алексеевичу почудилось, что из спальни донесся какой-то вскрик, он с трудом уловил слова врача и попросил повторить.
— Попробуйте успокоить жену, дайте ей обычной валерьянки, а с утра — прямо ко мне. В девять, как договорились…
Ксения, к его великому облегчению, больше не металась, а смирно лежала на своей половине кровати, свернувшись калачиком. Она тихо плакала, время от времени бессвязно вскрикивая. И ничуть не сопротивлялась, когда Иван Алексеевич приподнял ее, повернул родное, но неузнаваемое лицо к себе и вложил в закушенный рот несколько желтых таблеточек. Жена покорно, хоть и с трудом, проглотила, запив водой.
Он укутал ее пледом, поставил будильник на шесть тридцать и лег рядом, зная, что сна больше не будет.
Ксения вскоре затихла, подтянув свои круглые смуглые колени почти к подбородку, — как ребенок в материнской утробе. Напоследок она пробормотала и вовсе несуразное. Что-то вроде: «Марта, детка, ну где же ты бродишь?..»
5В тот момент, когда Валентин усаживался на корме старой плоскодонки, Марта уже жалела о том, что сгоряча утопила его мобильный. По крайней мере, она могла бы позвонить Родиону. Ему, и никому другому, потому что возвращаться в Шауры она не собиралась, а номер Родиона помнила — в конце две семерки и два нуля. Он подсказал бы, как отсюда выбраться, и, возможно, понял бы, зачем она все это сделала.
Она еще не решила, как поступить дальше, но когда перед ней в темноте поочередно всплыли бледные лица матери и отца, внезапно вспыхнула, до боли стиснула кулаки и пробормотала: «Сделайте одолжение, оставьте меня в покое хотя бы сейчас!..»
О Валентине она больше не думала — почему-то была уверена, что все-таки добилась своего. Его просто больше нет. Как будто, пытаясь поймать прыгающим кургузым стволом пистолета его фигуру, она метила не столько в него самого, сколько в тот образ, который сидел глубоко внутри нее, вызывая непроходящую тошноту.
Далеко позади на берегу остались плед, который ей сейчас очень пригодился бы, какая-то еда и ее старая зеленая бейсболка с вышитой надписью «Oxford». Но возвращаться ради этого не стоило, а пытаться отыскать катамаран, который течение унесло неизвестно куда, уже бесполезно. Хотя, если бы она знала, где он болтается, доплыть туда ей ничего не стоило.