Маленький маг (СИ)
От этой несвязной речи и исходящей от оборванца вони, сержант морщился и кривился. Что он там несет? Шел он куда— то. Шел бы себе дальше! Кровь, равные одежды!? Кошели? Много монет?
Вот тут-то сержант, как и его подчиненные, сделал стойку.
— Хватит, тут гундосить! Ничего не понятно! Отвечай кратко и ясно! Кто таков? Куда шел? И какие-такие кошели нашел?
Вздрогнувший от грозного окрика, оборванец на какое— то время замер с открытым ртом и выпученными глазами. Хотя особой внятности его речи это не добавили.
— Я Сахи, серв господина Манора, вот… Э-э-э, седни шел я по тракту, а тама-тама такое…, — вновь начал он рассказывать сначала. — Везде мертвые лежат…
Только после очередного окрика и пары довольно сильных подзатыльников ситуация немного прояснилась. Мужичок с латифундии местного землевладельца, господина Манора, нес в городской магистрат прошение о послаблении налогов. Шел пешком, так как кобыла его ногу повредила. Не дойдя до города с пяток верст, прямо на тракте наткнулся на одиноко стоявшего оседланного жеребца. Решим отвести потерявшегося коня в город, Сахи схватил его за повод и побрел дальше. Через версту жеребец начал храпеть и сильно брыкаться, не желая идти вперед. Сколько серв не бился, но заставить его идти не смог. Пришлось дальше идти одному. Еще через сотню шагов он увидел растерзанные тела трех или четырех человек. Куча кусков, много крови. Ни одного целого тела. Одежда и та, была разорвана на части.
— Не могет так зверь, господин сержант. Я ужо знаю. Охотичаю, чай много годков. И на секача ходил, и шатуна брал на рогатину, — горячо заговорил Сахи. — Тута другое, господин сержант. Совсем другое. Не будет зверь на куски рвать…
3. Тайна из прошлого
Графство Горено, один из крупнейших доменов королевства Альканзор, в длину протянулось почти шесть тысяч верст от Северного моря и до Суонских гор. В ширину оно было чуть меньше — не больше четырех тысяч верст, большая часть которых занимали дремучие леса. Через всю его территорию протекала полноводная Терь — мать река и главная торговая артерия страны, по которой королевские купцы заходили далеко на север, территорию соседних горских племен.
Династия Горено доблестью и богатством своих предков была известна далеко за пределами графства. Ее представители служили короне Альканзора больше двух тысяч веков, занимая и воинские и гражданские должности. Своей верностью монарху и отваге на поле брани они восходили на самый верх, дослуживаясь и до командующих армий и до первых канцлеров королевства. Благосклонности династии искали самые знатные семейства королевства, видевшие в каждом Горено сосредоточение богатства и власти. Блистательные празднества в столице графства собирали дев и матрон со всего королевства, питавших надежду, что именно на них обратит свой взор кто-нибудь из графов Горено. Если же это случалось и один из Горено одевал свадебный венок на чью— то хорошенькую головку, то на город опускалось настоящее сумасшествие. Часами фейерверки окрашивали небо над дворцом в разные цвета, сотни музыкантов и шутов разыгрывали праздничные представления на улицах и площадях города, в тавернах и трактирах всех желающих до пьяна поили самым лучшим элем из графских погребов. Однако, все давно уже кануло в Лету. Со смертью единственного наследника и пропажей его супруги с крошечным младенцем жизнь в графском дворце замерла, а сам старый граф стал затворником. И лишь один день в году все менялось и жизнь в городе, казалось, становилась, как прежде…
7 августа, едва только первые лучи солнца коснулись серой черепицы крыш дворца, как на сотнях флагштоках по всей столице графства взлетели в высоту ярко красные праздничные стяги с роскошной белой лилией. После заалели флажки едва ли в каждом городском окне. В светлые одежды облачились служители Благих Богов в своих молельнях, слепили глаза до блеска начищенные кирасы городской стражи.
Главный зал дворца буквально утопал в роскошных белых розах, букетами которых была заставлена большая часть пола. На приподнятом помосте у огромных стрельчатых окон в полном молчании сидели музыканты, своей неподвижностью напоминавших гениально выполненные статуи. Одетые в белоснежные камзолы, отороченные пушными кружевами, они держали инструменты, словно вот— вот готовились исполнить что-то чудесное и берущее за душу. Смычок едва касался струн огромного контрабаса, застыла у плеча печального музыканта изящная скрипка, замерли над парой барабанов длинные палочки. Музыканты напрасно ждали сигнала к началу… Это безмолвное стояние повторялось каждый год вот уже на протяжении тринадцати лет. Каждое 7 августа в графство приглашались лучшие музыканты королевства, которые в специально пошитых для этого дня праздничных одеждах проводили без движения этот день.
В центре зала стоял огромный стол. Каких только яств не было здесь? В здоровенных золотых подносах возвышались зажаренные лебеди, изящно вскинувших крылья и выгнувших длинные шеи. Вокруг них в глубоких фарфоровых блюдах, наполненных изысканным соусом, плыли красавцы-осетры. Рядом, открыв клювики, лежали карианские перепела, фаршированные редким в этих краях земляным яблоком. Окруженное радующими глаз засахаренными фруктами стояло вино, частоколом бутылок закрывавших фужеры из баснословно дорого циньского хрусталя с неизменной гравировкой графской лилии.
У краев стола с аккуратностью педанта были разложены столовые приборы, большим числом и изяществом исполнения напоминавших украшения. Напротив, стояли стулья с высокими спинками и необычно выгнутыми подлокотниками. Однако, занят был лишь тот стул, что стоял в самом изголовье стола. Здесь восседал последний граф Горено, повелевший именно так отмечать тот проклятый для него день. Именно на рассвете 7 августа молодая супруга его единственного сына родила наследника. Вечером же праздновавший глава династии узнал о том, что его сын утонул в пруду, а невестка с внуком исчезли из дворца.
— Благие, что вам от меня еще надо? — старик понурил плечи и откинулся на спинку. — Отпустите меня… Я устал… Очень устал…
В полной тишине его негромкая речь гулким эхом разносилась по залу, отражаясь от стен, пола и потолка и превращаясь в итоге в нечто невнятное. Старика это, как и манера разговаривать с собой, уже давно не смущала, а тем более не пугала. Он привык так жить и, похоже смирился.
— Ничего нет… Все тлен, — тихо бурчал граф, поднимая хрустальный фужер с вином. — Лишь вино еще…
Однако, едва он поднес к губам кубок, как случилось немыслимое. Впервые за тринадцать лет в день его скорби и священного траура его посмел кто-то потревожить. Никто и никогда за этот срок не нарушал право убитого горем отца и деда на скорбь. Вся столица, целый город со всеми его предместьями и окрестными селеньями, на эти сутки погружались в мертвую тишину. Родители не отпускали на улицу своих детей, которые, словно чувствуя опустившуюся на город пелену горя, тихими мышками сидели по своим углам. Закрывались таверны и трактиры, что бы ни дай Милостивые Боги какой-нибудь забулдыга не пригубил вина и не начал куролесить. Городская стража подвязывала копыта своих коней мягкой тканью, а колеса коней подбивали старыми шкурами… Этот день стал днем скорби и траура по невинно погибшим душам.
Граф тяжело поднялся со стула. Кубок с хрустом опустился на стол, разлетаясь на множество осколков и заливая белоснежную скатерть алой кроваво-красной жидкостью.
— Значит прольется чья-то кровь, — пробормотал старик, скользнув по скатерти глазом и переводя взгляд на двери зала. — Судьба…
Его рука привычно ухватила массивную рукоять клинка. Кто-бы ни вошел в эту дверь, он должен ответить за свое святотатство.
Дверь бесшумно распахнулась, пропуская вперед плотного незнакомца в темном плаще. Весь он, с тульи шляпы с широкими полями и до высоких сапог, был покрыт серой дорожной пылью. Густой слой пыли на одежде, серое осунувшееся лицо с запавшими глазницами говорили, что он немалое время провел в седле.