Реванш Генерала Каппеля (СИ)

Со временем, по мере очищения от партизан уездов, в последние будут отправлены специальные экспедиции по обмену денежных знаков, к которым, как показали эти дни, доверие стало фактически полным. Еще бы – обмен на золото свободный, в любом банке или кассе, вот только драгоценный металл из торговых расчетов под угрозой штрафных санкций полностью выводился. Захотел фабрикант или купец пустить накопления в оборот – меняй монеты на ассигнации, вот только империалами не расплачивайся. Иначе, если за руку поймают, многое потерять можешь. Да и налоги только билетами собираться в дальнейшем будут, что еще больше укрепит к ним доверие со стороны торговцев, обывателей и крестьян.
В Приморье и на линии КВЖД обменный курс будет еще выше, особенно в Маньчжурии – в первую очередь нужно блюсти выгоду для сибиряков, а не китайцев. Хотя часть золота и прилипнет к рукам желтолицых соседей, но, по крайней мере, внутренняя и внешняя торговля резко оживится. Экономика со временем воспрянет, благополучие населения серьезно возрастет, и, следовательно, последствия красной агитации станут гораздо менее разрушительными для белой государственности…
Уяр
командующий 1-м Сибирским армейским корпусом
генерал-лейтенант Сахаров
- Вместо того чтобы драться, решили сдаться! Как там, у Гоголя – «ну что сынку, помогли тебе твои ляхи?!»
Вячеслав Константинович сплюнул на грязный, подтаявший на солнечных весенних лучах снег. Станция Клюквенная, что расположена в богатом старожильческом селе Уяр была буквально забита поездами Польской пехотной дивизии. Та, не сделав ни одного выстрела по догнавшим ее красным частям, целиком, с семьями и беженцами, с офицерами и солдатами, лошадьми и бронепоездами, платформами и забитыми всевозможным добром теплушками, позорно капитулировала и отдалась на милость победителя, как дрожащая от ужаса женщина в грязных лапах насильника.
Генерал прикрыл веки – память тут же отмотала кадры совсем недавнего прошлого, аккурат после Рождества, когда возглавляемая им потрепанная колонна больных и смертельно уставших людей осталась в этом селе на ночевку. Белых старожилы встретили радушно, топили бани и накрывали столы – изобилие продуктов в сытой Сибири было привычным, вот только в походе люди от него порядком отвыкли. А утром он внимательно осмотрел станцию – трубы в многочисленных теплушках дымили, на дощатых стенках виднелись надписи на польском языке, кое-где белел «орел Пястов». Жиденькая цепочка солдат в добротных полушубках с бело-красными шевронами на рукавах, вытянулась вдоль станционных путей, на винтовках угрожающе сверкали примкнутые граненые штыки. Ощетинился башенными орудиями бронепоезд «Краков», два других Сахаров видел днем раньше – они прикрывали арьергард польской дивизии.
Проходящие мимо вагонов, идущие нескончаемой вереницей пароконные сани с колчаковцами, поляки провожали настороженными взглядами, в которых явственно проявлялась безысходная тоска. Русские предлагали солдатам бросать вагоны и присоединятся к колонне, как сделали это сербы. Батальон последних шел в неполном составе. Многие решили остаться в вагонах, что давно стали им чуть ли не родными домами, с немногими женщинами и детьми (мало кто из «братушек» успел жениться в Сибири, большинство надеялось на встречу с семьей в Сербии), выгрузился из четырех своих эшелонов. Бросили награбленное в России имущество, которое не успели обменять у местных крестьян на сани с лошадьми, сербы влились в длиннющую колонну каппелевцев и пошли на восток, к заветному Байкалу.
Поляки только обреченно мотали головами, слыша предложения уходить пешком к Иркутску. Вячеслав Константинович их прекрасно понимал – в отличие от всех других интервентов большинство стрелков были сибиряками, уроженцами в двух-трех поколениях, являясь потомками инсургентов Костюшко последнего раздела Речи Посполитой и восставших мятежников 1830 и 1863 годов, которых массово отправляли на каторгу и ссылку в эти холодные края. И теперь попытались сбежать из охваченной кровавой смутой России, которая всегда являлась для них мачехой, на историческую родину предков, с величавой Вислой и хвойными мазурскими лесами. Все люди семейные, с многочисленной родней и присоединившимися к ним русскими, у кого была фамилия хоть отдаленно похожая на польскую.
 
Отступать с обреченными белыми в тайгу, в неизвестность, терпя лишения, и, возможно, даже смерть не только от партизанской пули, но от холода? Будь они одни, то солдаты рискнули! Но в теплушках жены и дети, родители и знакомые, всегда топится печь «буржуйка», на крышах вагонов в ящиках мерзлые свиные и бараньи туши, молоко в больших ледяных глыбах, огромные куски коровьего масла, что приходится с силой рубить топором, громадные связки промороженной насквозь рыбы.
Как уйти от такой привычной уютной жизни в белое безмолвие зеленой тайги, бросив все имущество на разграбление красным и вышедшим к железной дороге местным партизанам?!
На такой безумный шаг поляки не решились, хотя понимали, что обречены. Чехи поставили их дивизию в арьергарде войск интервентов, рассчитывая, что белые части будут драться до конца, штурмуя занятый повстанцами Красноярск, а где-нибудь под Нижнеудинском неблагодарную роль примут на себя поляки. Вот только главнокомандующий генерал Каппель приказал обходить мятежный город, бросив перед ним эшелоны и пересев на сани. Вот потому колчаковцы быстро догнали польские эшелоны и уходили на восток, а преследующие их по пятам красные полки вскоре вступят в решительный бой с жолнерами, как это происходило под Ачинском, когда поляки целый день сдерживали своими бронепоездами авангард 30-й красной дивизии «товарища» Лапина.
Командующий польскими войсками полковник Румша попросил чешского генерала Сыровы только об одном – пропустить вперед семь эшелонов с женщинами и детьми, обещая, что его поляки будут сдерживать красных до крайности, так как не станут переживать за участь родных. Такое было возможно – три пехотных и уланский полк, полдюжины артиллерийских батарей и две сотни пулеметов, три бронепоезда. Без малого 12 тысяч солдат и офицеров, хорошо экипированных, вооруженных, имеющих боевой опыт и которых почти не коснулась эпидемия «испанки» и тифа, могли основательно потрепать большевиков, и если не остановить их наступление, то значительно замедлить продвижение на восток.
Однако чехов заботила только собственная шкура и жадность! Пропустить вперед польские эшелоны с женщинами, стариками и детьми означало бросить на дороге такое же число эшелонов, сверх всякой меры забитых русским добром. На это богатство потомки гусситов рассчитывали припеваючи жить в уютных старинных городках Богемии и Моравии.
Такой гуманизм в те дни был невозможен по определению. Более того, чехи стали отцеплять польские паровозы, так как в пути ремонтировать свои, чистя забившиеся на длительных перегонах котлы, они не имели ни сил, ни времени, стараясь побыстрее проскочить как можно дальше на восток. Полякам приходилось отдавать своих «железных коней» чуть ли не плача – угроза не пропустить их эшелоны вообще действовала устрашающе.
Был тут и циничный политический расчет – дивизии ждали на исторической родине!
Логика железная - там эти самые пшеклентовы паны притязают на Тешинскую Силезию, в которой поляков и чехов проживают поровну, но ее победители по Антанте передали новоявленной Чешской республике. Так что математика тут проста – Прага в споре за Тешин получит три лишних дивизии, а вот Варшава лишится одной нужной, ибо все силы возрожденной Речи Посполитой отправлены на захват Белоруссии и Украины. К тому же, если красные будут настроены кровожадно, то поляки станут сражаться с ними до последнего патрона, защищая себя и свои семьи. Только последнее желание чехов оказалась бесплодной мечтой – большевикам не хотелось вступать в сражения с интервентами. Впрочем, как и полякам драться с ними…
Так что стороны быстро договорились – поляки собственными ножками идут в Красноярск, откуда большевики их отправят эшелонами на запад, как только наладят работу железной дороги, и за Березиной передадут польской стороне. Взамен все поезда с вооружением и добром, без всякой порчи, жолнеры отдают красным, забрав только самые нужные в долгом пешем пути по морозу вещи – много на своих плечах невозможно унести, а после прохода каппелевцев не осталось ни лошадей, ни саней.