Место встречи - Левантия (СИ)

Кладбище это было любимым местом детских прогулок Арины. Бабушка Фаина, когда ей выпадало погулять с любимой внучкой, надевала нитяные перчатки, соломенную шляпку
с выгоревшими синими цветами, брала Арину за руку — и вела ее сюда. Перед оградой всегда спрашивала: «К кому пойдем?». Арина помнила: к папиным родственникам Качинским — налево, к маминым Палеям — направо, а к дальним предкам Шершеверам и Крифуксам — через мостик, на старую территорию.
Позже, когда бабушка уже сама лежала справа от входа, Арина ходила сюда одна. Хорошее место, чтобы подумать, помечтать — и не бояться быть в самый неподходящий момент выдернутой из своих мыслей.
И родители были довольны, что заботу об участках Арина взяла на себя.
В тридцать девятом, после особо снежной зимы, старое надгробье Качинских треснуло, Арина сама заказала новое. Оно было больше предыдущего, и, когда его устанавливали, Арина поняла, что туда поместятся еще три строки: Павел Качинский, Виктория Качинская, а когда-нибудь — и Арина Качинская. Она представляла, как после смерти окажется за огромным круглым столом с плюшевой скатертью, среди знакомых бабушек и дедушек, смутно припоминаемых прабабок и прадедов …
Тогда Арину поразило, как же так получилось, что из всего огромного семейства остались только они трое.
А теперь она была одна. И те две строчки на камне, предназначенные маме и папе (какой злой и глупой казалась ей эта тогдашняя мысль), — вряд ли удастся заполнить. Хотя… надо навести справки. Должен же остаться какой-то архив. Может, получится выяснить, где они, договориться об эксгумации, переносе. Ну, или надо хотя бы просто подписать имена.
Плюс надо восстановить документы на участок. Пригодятся.
От того, что боль превратилась в почти четкий план, стало немного легче. Арина еще немного постояла у ограды и пошла направо, к Палеям.
Путь она помнила наизусть, пофамильно. Бабушка учила ее читать по фамилиям на надгробиях, не делая различия между русским, украинским, польским и идишем. Есть буквы — будь любезна прочесть. И считать учила. Кто сколько прожил, сколько лет было матери, когда родился сын, теперь лежащий рядом с ней. Сколько лет было сыну, когда умерла мать. Простая арифметика человеческих жизней.
Но и кладбище в той Левантии, куда по ошибке завез Арину поезд, было не такое, как в настоящем мире, откуда она уехала пять лет назад.
Аккуратненькие участки с пухлыми рыдающими девицами из мрамора, опущенными воинскими знаменами, нелепыми склепами, напоминающими комоды, крестами, полумесяцами, могендовидами и пятиконечными звездами теперь пребывали в руинах. Как будто злой и пьяный великан порезвился на тихом Южном кладбище, раскидывая надгробные камни, разбивая их один об другой, круша и руша все на своем пути.
Не было больше в мире памяти об Ольховых и Мозулях, о Кнопах и Морозовских,
o Бруштейнах и Ратушинских. И, конечно, не было ни Качинских, ни Палеев, ни Крифуксов с Шершеверами.
Под ноги Арине попался маленький кусок светлой плиты с выбитыми на ней двойкой
и тройкой. «Аркадий Гордашник, 1820–1823» — автоматически вспомнила Арина эту плиту, мимо которой проходила, наверное, сотни раз. Внизу камня была вырезана лошадка-качалка.
Арина вспомнила, как бабушка Фаня рассказывала, что старость — это когда мир вроде бы не изменился, но все равно стал абсолютно чужим. Новые вывески на старых магазинах, новые люди в старых домах, новая музыка, новые моды… И среди всего этого для тебя нет места. Арина поняла, что за полдня в Левантии она постарела лет на сто.
  
УГРО
 
Что ж. Если в новой Левантии для Арины нет места, ну и пожалуйста. Арина вскинула голову.
Раньше она так убирала челку со лба. Теперь короткий ежик волос не требовал даже расчески, но привычка гордо вскидывать голову, когда весь мир против тебя, осталась.
Даже разреветься не выходило. Папа говорил, что когда все плохо, надо думать не о том, чего у тебя нет, а о том, что у тебя есть. Арина задумалась. Страшно, что папа с мамой тоже теперь в разделе «нет». А есть… Есть живая и вполне здоровая Арина, есть апрельское солнце, есть… Есть работа, наверное. Привычное лекарство от любой боли.
 
Мир большой. Можно жить где угодно — хоть на севере (тут Арина поежилась), хоть на юге. Вон, говорили, в новом нашем городе Кенигсберге нужны люди, а в милицию — особенно. Вернуться на вокзал, взять билет — и на всех парах в новую жизнь.
Впрочем, было в Левантии место, которое, обойдя весь город вдоль и поперек, Арина тщательно обходила. Потому что была надежда, что там ее помнят и ждут. Что там ничего не изменилось.
Надежда — штука непрочная. Разбивается о реальность в момент. Арина в этом убедилась не раз и не два за один только день.
Но раз решила ехать — так какая уж теперь разница. Все равно по дороге на вокзал мимо УГРО не пройдешь. А вдруг там остался кто-то из прежних… Конечно, не Шурка Чуприн — он рисковый, и в мирной-то жизни умудрился три пули схватить… И не Жорка Гавриленко — тот, конечно, человек разумный, осторожный, но невезучий. И вряд ли кто из особистов — даже в Аринином 215-м полевом подвижном хирургическом, при божественном Александре Зиновьевиче, при жестокой сортировке выживал едва ли каждый пятый из их породы. Серьезно у них там все было.
А может, уже и УГРО никакого нет в этой новой Левантии. Завернешь за угол — а там пустое место. И следа не осталось.
Но стояло УГРО. Нелепый одноэтажный домик, переделанный из каретного сарая. И окна были целы, и даже вымыты. И на крыльце стояло ржавое ведро с водой для окурков. И возле ведра покуривал человек в заношенной форме без погон. Незнакомый, но какой-то очень свой. Невысокий, сероглазый, усатый. Улыбнулся и подмигнул Арине.
— Ле-е-е-е-е-е… — начал он, дернув головой
— Лейтенант? — попыталась закончить за него Арина.
— Ага. Ва-а-а-а-а… — опять дернулся сероглазый.
— Нет уж, товарищ лейтенант, дальше сам. Я твою фамилию не угадаю.Сероглазый достал из кармана пузатую фляжку и жадно отхлебнул.
— Лейтенант Васько, уголовный розыск, — сказал он, заикаясь уже куда меньше, только немного растягивая согласные в начале каждого слова. — Что у вас случилось, товарищ военврач?
Арина попыталась ответить, но дыхание перехватило. Что ему рассказать? Что у нее случилось за этот день? За последние пять лет? Рассказать, как разрушился мир —сначала в сорок первом, а потом еще раз, в солнечном апреле 46-го, но теперь — персонально для нее?
Арина судорожно достала из кармана портсигар, сунула в рот папиросу, попыталась прикурить — но колесико зажигалки ускользало из-под трясущегося пальца.
Васько поделился огнем, потом, немного подумав, протянул фляжку.
— Коньяк. Барахло, но помогает.
Арина отпила, и ее тут же стошнило желчью.
— Беременная что ли?
Арина энергично замотала головой. Васько улыбнулся:
— Вы когда последний раз ели?
Арина пожала плечами. В поезде? Да, наверное. Потом было не до того. Да и последние сутки в поезде слишком уж волновалась, предвкушая встречу с Левантией. То есть позавчера? Или раньше?
— Вы заходите, у меня тут чаек есть, картошка… Даже сала кусочек. Тетка прислала, — Васько подтолкнул Арину внутрь здания.
Арина шагнула в темноту коридора — и тут же наткнулась на что-то огромное, теплое и мягкое.
Оно схватило Арину за плечи, развернуло к свету, а потом энергично обняло и начало трясти.
— Аринка! Живая!
Арина чувствовала, что плачет, что ее куда-то ведут, что голова кружится нестерпимо, — но ничего не могла ни говорить, ни делать.
Ее усадили на разломанный диван с зеленой рваной обивкой, который был таким же старым
и ломаным и пять лет назад. Зубы Арины звякнули о кружку с водой, поднесенную к ее лицу. Она пила, захлебываясь, снова плакала, снова пила…Кажется, ее били по щекам, прикладывали к лицу мокрое холодное полотенце, трясли, что-то говорили. Она не помнила.