Меч Кайгена (ЛП)
— Уверенностью, — сказала Мисаки. — Если атака быстрая и решительная, тебе не нужно вкладывать в нее все мышцы, — если бы она билась так сильно, как Мамору, уже выдохлась бы. — Атака — последнее решение, твоя жизнь или жизнь твоего противника. Если в твоем выборе нет уверенности, ты не справишься. И если ты не вложишь всю решимость, ты провалишься.
— Тогда… — напряжение вернулось в тело Мамору, сжимая рукоять деревянного меча. — Я — неудачник.
— Что? Я этого не говорила.
— Но я такой. Я — неудачник! — Мамору ударил себя боккеном по голове. — Во мне слишком много сомнений. Тоу-сама сказал, сомнения делают меня слабым, и он прав. Я не могу…
— Мамору, Мамору! — Мисаки не дала ему ударить себя еще раз. — Думаю, ты все делаешь сложнее, чем нужно.
— Что? — он моргнул, глядя на нее, красное пятно появилось между его глаз.
— Твоя иллюзия о Кайгене сломалась, понимаю. Но подумай, неужели это меняет твою причину сражаться?
— Я… наверное, нет? — Мамору нахмурился. — Просто неправильно, ведь люди сражались и умирали, а мы даже не узнаем правду об этом. Я не знаю, хочу ли биться за Империю, которая так не уважает корону. Воинов не помнят, несмотря на их подвиг…
— Ты бьешься, чтобы тебя помнили? — спросила Мисаки.
— Я… не это имел…
— Я спрашиваю честно, — сказала Мисаки. — Ты бьешься ради личной славы? Чтобы имя Мацуда Мамору вошло в историю? Или ты бьешься ради трепета? Или привилегии служит императору? Тебе нужно ответить на эти вопросы. Найти уверенность можно, если знаешь вне всяких сомнений, за что ты борешься.
— А… где ты нашла уверенность, Каа-чан? — спросил Мамору. — В твои школьные дни, когда ты была на пике, за что ты сражалась?
Наконец, вопрос, на который было просто ответить.
— Я билась, чтобы защитить тех, кто был мне дорог, — сказала Мисаки. — Это было просто. У моих друзей были высокие идеалы. Я просто не хотела, чтобы они пострадали. Некоторые звали меня эгоисткой — и они были правы — но я была честной с собой, и это делало меня неудержимой. Я не сомневалась в том, почему билась, и я могла рассечь все.
— Каа-чан… — голос Мамору стал тихим, будто он боялся задать вопрос, который был на его языке. — Ты убивала кого-нибудь?
— Нет.
В Рассвете Мисаки ходила на уроки боя и медицины, а потом училась резать с клинической точностью. Она ударяла преступника по слабым точкам, делая его неспособным биться, а потом сгущала кровь, чтобы она не вытекла вся до прибытия властей. Она забирала сухожилия, глаза и конечности, но не жизнь.
— Я еще никого не убивала, но… — Мисаки потерла кожу между большим пальцем и указательным, где появлялась мозоль.
— Но что?
— Я убила бы, — Мисаки подняла голову, посмотрела на сына. — Если бы до этого дошло, я убила бы, не медля. Если бы нужно было спасти Робина, я бы убила столько людей, сколько нужно было.
— Кто такой Робин? — спросил Мамору.
— Он… — тепло. Надежда. Солнце, сжигающее туман. — Робин — каритийская птица. Это метафора.
— О.
— Я знаю, все сейчас кажется сложным, — сказала Мисаки, — но важный вопрос… Если бы чужаки пришли, желая убить тебя и меня, всех твоих младших братьев, что бы ты сделал?
— Я бы убил их, — решительно сказал Мамору. — Я бы не думал об этом. Я бы убил их всех.
— Вот, — Мисаки указала на его грудь. — Это все, что тебе нужно.
— Правда? — Мамору задумался на миг. — Это так просто?
— Так было для меня. Но… может, тебе не стоит равняться на старушку, — Мамору не был похож на нее. Если подумать, он был больше похож на тех, кого она убила бы или ради кого умерла бы. — Может, окажется, что ты хочешь биться за идеал выше. Ты благороднее меня.
Мамору был удивлен.
— Ты благородная, Каа-чан.
— Это самые глупые твои слова за весь день. Соберись.
Теперь Мамору впитал факт, что его мать могла биться, и его мозг коро начал разбирать, как она сражалась. Он улавливал ее уловки, и ей приходилось показывать больше, изобретательные способы отражать его атаки. Когда-то она вела этот танец с самыми важными людьми в ее жизни — наставниками, близкими друзьями и опасными врагами. Но ее тело изменилось с тех пор. Ее клинок резал не так быстро, как ее мысли, а ее суставы возмущались все настойчивее с каждой атакой, пока она не поняла, что больше уже не вынесет.
Поняв, что ее мышцы вот-вот откажут, она отбила удар Мамору и перешла к атаке с разворота, чтобы посмотреть, получится ли у нее. Она запнулась и застыла, но увидела по лицу Мамору, что он был впечатлен.
— Я еще не видел, чтобы кто-то так бился, — сказал он, — даже дядя Казу. Это не техники Цусано.
— Верно, — Мисаки уперлась ладонями в колени, пытаясь скрыть, как запыхалась.
Ее первым учителем был отец, который учил ее вместе с братьями веселья ради, не понимая, что он садил семена, которые глубоко прорастут в любовь к сражениям в ее дочери. Но он повлиял на нее не сильнее всего. Это сделал мастер Вангара, дикий мечник Яммы.
— Откуда эти техники? — спросил Мамору.
Мисаки покачала головой и выдавила между вдохами:
— Мы не говорим об этом.
— Ты в порядке?
— Да, — она кивнула, потирая правое предплечье, — просто почти без сил. Прости, сын, думаю, у меня больше нет сил. Мышцы уже не такие.
— Ты не тренировалась все эти годы?
— Конечно, нет, — сказала Мисаки. — Домохозяйки не сражаются.
— Прости, — сказал Мамору. — Я не понимал… Для тебя это точно тяжело.
— Не глупи, — рассмеялась Мисаки. — Такого веселья у меня не было годами. Тебе нужно тренироваться самому, пока твой отец не придет. Если кто-то спросит, меня тут не было.
— Ты любишь сражаться, — сказал Мамору. Это был не вопрос. — Как ты могла это оставить?
— Я… — Мисаки притихла, потирая руку, пытаясь придумать ответ, который был бы понятен ее сыну. — Я узнала, что для меня важно не само сражение, а защита людей, которые мне дороги. Мне никогда не нужен был меч, чтобы защитить тебя, чтобы растить тебя так, как хотел твой отец. Забота о семье означала перестать сражаться, и я это сделала.
Мамору молчал мгновение, и Мисаки подняла взгляд, он смотрел на нее со смятением на лице.
— Что такое? — спросила она.
— Почему ты зовешь себя эгоисткой?
Мисаки не смогла придумать ответ, скуление донеслось из коридора, и Мамору повернулся на звук.
— Изумо.
— Это моя тревога. Глаза вперед, — Мисаки прижала боккен к его челюсти, повернув его голову. — Думай о том, что впереди тебя.
* * *
Плач Изумо разбудил Нагасу, но оба мальчика проспали дольше, чем Мисаки ожидала.
— Спасибо, — шепнула она, потрепав волосы Нагаса, а потом забрала из колыбели Изумо. Спасибо, что дал побыть с Мамору, имела в виду она, но два мальчика были слишком юны, чтобы понять такое.
— Не за что, Каа-чан, — ответил вежливо Нагаса, пока Изумо плакал.
Покормив Изумо, Мисаки привязала малыша к спине, помогла Нагасе надеть плащ и пошла к начальной школе, чтобы забрать Хироши с тренировки. Нагаса замедлял прогресс по снегу, но сегодня она была рада, что мальчик шагал рядом с ней. Это давало ей повод порой дать ногам отдохнуть.
— Ух! — воскликнул Нагаса, упав в глубокий снег в третий раз. — Слишком скользко! — Мисаки взяла его за руку и подняла его на ноги. — На мне снег, — отметил он и стряхнул снег с рукавов, его джийя послала снег в стороны мерцающими облаками.
Малыш давно развил способность двигать частички воды, но ему не хватало контроля, чтобы двигать их так, как он хотел. Ему нужна была мама, чтобы расчистить путь перед ним и держать за руку, когда слишком скользко. Мамору и Хироши были сильнее и умели больше Нагасы в три года, но, где третьему сыну Мацуды Такеру не хватало джийи, он закрывал нехватку болтовней.
— Я упал, Каа-чан, — объяснил он, когда Мисаки подняла его и стряхнула снег с плаща. — Три раза, — он поднял три пальца. — Я упал три раза. Если упаду еще раз, будет четыре раза. Теперь мы еще пойдем. Я вижу наш дом.