Меч Кайгена (ЛП)

— Я… — Мисаки открыла рот, закрыла его, прикусила щеку изнутри. Наконец, она сказала. — Твой отец не был бы рад, если бы ты повторял такое в его доме.
Мамору со стыдом опустил взгляд, и она ощутила прилив вины. Она должна была направить его…
— То, что сказал тот мальчик, можно назвать изменой.
— Знаю, Каа-чан, прос…
— Но это правда.
Мамору вскинул голову, покрасневшие глаза расширились от шока.
— Каа-чан!
— Не повторяй это, — быстро сказала она, — никому. Я не должна объяснять, что такие слова неприемлемы для Мацуда.
— Но… — Мамору, казалось, был на грани панической атаки. Его глаза стали стеклянными, словно мир раскачивался перед ними. — Но если это правда… — Мисаки смотрела, как колесики крутились в голове мальчика, ощущала немного паники в своей груди. Что она сделала? Чем она думала? Мамору было четырнадцать — нестабильный, впечатлительный — и он был Мацуда. Чем она думала, говоря ему правду? — Почему ты это сказала? — осведомился Мамору вместе с возмущённым голосом в голове Мисаки. — Почему ты сказала мне это?
— Потому что решила, что ты достаточно взрослый, чтобы это выдержать, — Мисаки скрыла тревогу за резким тоном голоса. — Ты же Мацуда? Соберись.
— Н-но… но… — Мамору был так потрясён, что не мог подобрать слова, не то что совладать с дрожащей ньямой, которая тянула за воду в кадке, она плеснула за край. — Ты говоришь, что Хибики-сэнсей говорил не правду о нашей истории. Империя врала…
— Я сказала тебе не повторять это!
Мамору вздрогнул, как от удара.
— Прости, — он опустил голову. — Я н-не забуду. Прости.
Он сжал перевязанную ладонь другой рукой, согнулся. Мисаки ощущала от него боль. Не только физическую боль, он принимал побои хуже, чем это, на тренировке. Его ньяма бушевала, ужасающая сила, которую он унаследовал от отца, извивалась, как змея, пытающаяся высвободиться из своих петель, душила себя и кусала в смятении.
Ее мальчик был в агонии.
И Мисаки испытала укус чего-то, что давно не ощущала: защитный инстинкт, сильное желание укрыть, утешить, исцелить любой ценой. Она полагала, что такое должна была ощущать хорошая мать к своим детям каждый миг. Она не ощущала такого с Рассвета. С тех пор, как ей было что защищать.
Она нежно сжала руку Мамору.
— Посиди со мной, — сказала она.
— Ч-что?
— Если пойдешь в школу коротким путем, можешь пару сиирану посидеть с мамой. Давай посмотрим на рассвет.
Крыльцо дома Мацуда было с видом с горы. Когда день был ясным и без облаков, Мисаки видела вплоть до мерцающего океана. Холодным утром, как это, нижняя часть горы пропадала в тумане с моря, который менял цвет в растущем свете. Сейчас он был бледно-голубым, близким к лавандовому.
Мисаки сидела, поджав ноги под себя, сложив ладони на коленях, выглядя как скромная домохозяйка, как она делала пятнадцать лет. Мамору рядом с ней скрестил ноги, подражая напряженно позе отца, но его сердце билось быстрее, чем когда-либо у Такеру.
Несмотря на покой горы вокруг них, Мисаки была тревожна. Мамору поставил ее в тяжелое положение. Она хотела успокоить его боль, но не могла сделать это бессмысленными утешениями домохозяйки. Ей нужно было в этот раз быть честной. А ее честность заржавела.
— Знаешь, я… — она начала с маленькой правды, проверяя ощущение. — Я никогда не любила холод.
Мамору посмотрел на нее с вопросом в глазах.
— Я достаточно холодная — по моей ньяме и личности — и мне хватает этого самой. Мне нравится, чтобы остальной мир давал немного тепла моему льду. Я знаю, что джиджака корону должны ненавидеть огонь, но я завидую тебе, когда ты уходишь учиться у печей. Тепло тяжело найти в этой деревне… Потому я смотрю на рассвет, когда выпадает шанс.
Мисаки с тоской смотрела на туман.
— Мне нравится, когда солнце на горизонте только начинает виднеться. Мне нравится, как оно озаряет туман, а потом прожигает его. Та яркость напоминает, что за горой есть мир, за Кайгеном. Какими бы холодным ни были ночи тут, солнце где-то встает. Где-то оно кого-то согревает.
— Ты была там, — сказал Мамору через миг. Он говорил осторожно, шел за ней робко на новую территорию. — Ты никогда не говоришь об этом, но тетя Сецуко говорит, что ты была в академии теонитов вне Кайгена, в другой части мира.
 
— Это было давно, — сказала Мисаки. — Я была твоего возраста.
Они долго молчали. Мамору не один раз вдыхал, словно хотел заговорить, а потом передумывал. Его тело замерло, глаза смотрели вперед, но напряжение в его ладонях и стук сердца выдавали его. Он боялся, поняла Мисаки, боялся спросить, что она знала о мире снаружи.
Его страх был понятен. Не просто так Такеру запретил обсуждать школьные годы Мисаки. Многое, что она знала, шло вразрез с кредо Мацуда и считалось бы изменой Империи. Она не могла дать Мамору свои знания из Рассвета, как бы он ни просил.
Но ей нужно было что-то сказать.
— Слушай, сын… когда я была в твоем возрасте, мне пришлось столкнуться с правдой, ломающей мир. Это случается, когда встречаешь не таких, как ты, людей. Ты научишься со временем, что мир не сломан. Просто… кусочков в нем больше, чем ты думал. И они все соединяются, просто не так, как ты представлял, когда был юным.
— Но как? — голос Мамору дрогнул. — Я не понимаю. Как мне их сложить? Если все не так, как я думал… Каа-чан, прошу… что мне думать?
— Это тебе нужно решить самому, — сказала Мисаки. — Это часть становления взрослым.
Мамору покачал головой.
— Что это означает?
— Ребенок не несет ответственность за его решения. Ребенок может верить, что родители скажут ему, что делать. Мужчина доверяет себе.
— Но… разве все мы не дети империи? — спросил Мамору, и, конечно, он так думал. Это ему говорили в каждой истории и песне с тех пор, как он научился говорить. — Разве мы не должны доверять нашему правительству?
— Наверное, — сказала Мисаки и не сдержалась, — если хочешь быть ребенком навеки. А ты хочешь, сын? — она резко посмотрела на Мамору в растущем свете. — Или хочешь быть мужчиной?
— Я хочу быть мужчиной, — решительно сказал Мамору. — Просто… я не понимаю, Каа-чан. Я — коро, Мацуда. Когда я вырасту, я должен быт мужчиной, который действиями меняет историю. К-как мне это сделать, если я даже не знаю, что происходит?
Справедливый вопрос, на который не было простого ответа.
— Это сложная часть, — сказала Мисаки, — смириться с тем, что ты не знаешь, поиск ответов и действие в соответствии с ними без сожалений. Некоторые не могут научиться. Некоторые слишком поздно справляются с этим. Нами, хотела бы я… — Мисаки умолкла, поражаясь тому, что пустила такую мысль к губам. Что она хотела сказать? Хотела бы я, чтобы мне хватило смелости пойти против родителей и империи? Хотела бы я принять решение сама, когда это было важно? Если бы она сделала это, мальчика, с тревогой глядящего в ее глаза, не существовало бы. Боги, какой матерью она была?
— Что ты хотела бы, Каа-чан? — спросил Мамору с невинным интересом, от которого кровь Мисаки могла свернуться от стыда.
— Ничего, сын, — она коснулась его лица. — Я родила сильного наследника Мацуда. Что еще я могу хотеть?
— Умного? — предположил он.
Мисаки рассмеялась.
— Ты умный, Мамору, или начинаешь таким быть. Уверена, ты вырастешь хорошим мужчиной.
— Да? — спросил он с искренней тревогой. И Мисаки не знала, как ответить.
— Я… — слова подводили ее, и она одолжила их у своего наставника с мечом. Его мудрость не спасла ее, но, может, Мамору это поможет. — Я знаю, что ты ощущаешь себя сломанным, но мы — джиджаки. Мы — вода, а вода может принять любую форму. Как бы нас ни ломали, меняя форму, мы всегда можем замерзнуть и стать снова сильными. Это не произойдет сразу, — добавила она. — Придется подождать, чтобы узнать, какую форму примет лед, но он сформируется, ясный и сильный. Так всегда.
Мамору кивнул.
— Но я… я не должен повторять то, что ты или Кван-сан мне сказали?