Меч Кайгена (ЛП)
— Что?
— Перед тем, как я убью тебя, — сказала она, — я должна знать, почему… Если ты понимаешь мои обвинения, если ты согласен, то почему это происходит? Почему ты не спорил с полковником Сонгом? Или своим братом? Мерзавец, как ты мог все это допустить?
— Я… — голос Такеру был таким тихим, что едва пробил тишину падающего снега. — У меня нет ответа.
Рот Мисаки раскрылся от потрясения.
«Разве ты не этого хотела? — спросил голос в ее голове. — Разве не хотела опустить его так низко? Ты не хотела убить его?» — но когда она оказалась перед мужем, глядела на его открытую шею, она поняла, что ответом было «нет». Она не хотела его жизнь. Но что она хотела? Зачем была тут?
— Я ощутил, как они умерли, — сказал Такеру своим коленям, лицо было скрытым.
— Что? — голос Мисаки, который был воющей бурей минуты назад, был шёпотом.
— Порой… я не мужчина, — медленно сказал он. — Я — гора, — и на миг Мисаки подумала, что он сошел с ума — они оба сошли с ума — но он говорил. — Я могу уходить в это состояние с детства. Я ухожу глубоко в снег и реки, погружаю себя в океан внизу, и все на горе становится мной, а я — горой. Это выглядит как медитация, но это больше. Это становление другим существом…
— Другим существом? — повторила Мисаки.
— Большим существом, — сказал он, — таким большим, что я, Мацуда Такеру, перестаю быть важным. Когда это случилось со мной в первый раз, я был очень юным. В тот день густо выпал снег, как сейчас. Отец побил меня за что-то. Он бросил меня в снег во дворе. И с ладонями на земле я понял, что мог раствориться в снегу, распространиться по горе, даже к морю внизу, глубоко-глубоко… пока боль не растает в новом существе, как капля в пруду. Может, боль и стыд были слишком большими для мальчика, но гора… гора могла все вынести, и я стал горой.
Мисаки могла лишь потрясённо смотреть на мужа. Она никогда не испытывала такого, что описывал Такеру, и она не понимала, почему он сейчас говорил ей об этом.
— Как гора я усиленно ощущаю кое-что. Я чувствую каждую молекулу воды из рек, снега, малейшее движение тумана вокруг. Когда я в таком состоянии, все чувства меня, как человека — физические или эмоциональные — становятся незначительными, так что терпимыми.
— Так ты говоришь, когда чувства тебе неудобны, ты… просто избавляешься от них?
— Я позволяю размеру горы притупить их, сделать незначительными.
Было странно получить подтверждение ее подозрений, что Такеру не был человеком. Все те разы, когда Мисаки смотрела в его лицо и не могла найти эмоции… она была права. Но почему он говорил ей это сейчас?
— Другие Мацуды могли достичь такого состояния сильной медитацией, но я могу соскальзывать в него по желанию.
Это потрясло Мисаки на миг, она гадала, могла ли биться с мужчиной, чья сила была размером с гору. Яд поглотил ее, сделал глупой, как обезумевший зверек, думающий, что он мог одолеть зверя в сорок раз больше него.
— Мацуды в прошлом считали эту способность даром Богов, — сказал Такеру, — но я использовал ее, чтобы прятаться. С детства я убегал так от гнева отца. Когда тяжело быть человеком, я — гора. Я делал так всю жизнь — когда была правда, которую я не хотел признавать, решение, которое я не хотел принимать, боль, которую я не хотел выносить. Проще войти в то состояние, где нет эмоций людей, как сожаление, стыд или любовь.
— Ты хоть когда-то любил? — осведомилась Мисаки. Она не знала, вылетел вопрос от злости или любопытства. Они ощущались почти одинаково.
Такеру не ответил ей. Он заговорил через миг, начав с глубокого человеческого вздоха:
— Когда Такаши-нии-сама приказал мне уйти в деревню, я стал горой. Только так я мог… подчиниться.
Мисаки молчала. Намек, что ему было тяжело оставить Мамору, должен был обрадовать ее. Но это добавило еще боли к старой. Ее муж все время был человеком.
— Но я ошибся, — продолжил Такеру. — Я ушел в гору, чтобы избавить себя от реальности, что я оставлял брата и сына, но не учел, что они родились из этой же горы. Их джийя была привязана к тому же снегу, льду и воде, что и моя. Я этого не понимал, и том состоянии я ощутил, как они умерли.
Ладони Мисаки дрожали на Сираденье.
— Я был на пути в деревню, когда брат умер… и… — его брови дрогнули, словно лицо искало выражение для боли, но забыло, как. — Это было резко, Мисаки, укол на горе, но ударило, как Кровавая Игла. Такая мелочь… и я был парализован.
Молчание Такеру много лет злило ее. Теперь он говорил свободно, и она хотела, чтобы он замолк.
— Я хотел бы смочь это объяснить… Мой брат был во всем моим убежищем. Его смерть оставила меня потрясённым, уязвимым, как оголенный нерв или мышца.
Слова ранили глубоко. После лет, проведенных в обществе Такаши, который не любил красивые слова, и Такеру, который был молчаливым, было сложно забыть, что у Мацуд была традиция поэзии, такая же старая, как и традиция меча. Такеру запинался кайгенгуа, но диалект Широджимы у него был ярким, как простая ясность глаз Хиори. Невыносимо.
— Я чувствовал себя после этого, будто сорвали кожу, но я был горой. И я не мог двигаться, не мог вернуться к Мамору или пойти к тебе и малышам. Я не мог ни слушаться приказа брата, ни действовать по своему импульсу. А потом…
— Потом Мамору умер, — прошептала Мисаки.
Ее хватка на Сираденье ослабла. Слезы застилали глаза, она вспомнила, как смотрела через похожий туман во тьме бункера. Туман сотрясения или ее упрямое отрицание топили воспоминание в глубинах разума, но оно всплыл сейчас: Такеру уткнулся головой в дверь бункера, плечи дрожали. В темноте звуки вокруг них смешались, и это не было заметным. Она не трогала его, не звала его, хотя знала, что должна была. Почему она не коснулась его?
— Это… — она хотела сказать «Все хорошо» и «Я тебя прощаю», но не смогла. Даже сейчас часть нее была слишком гордой. Слишком жестокой.
Глубоко вдохнув, она попробовала снова:
— Знаю, работа Мацуда — защищать Империю, даже ценой сыновей, — снежинки попадали на ее слезы, катящиеся по щекам, замедляя их холодом. — Я знаю, за кого вышла замуж.
— За кого, Цусано Мисаки? — снег собирался в волосах Такеру. — За кого ты вышла?
— Я должна была выйти за мужчину с силой и разумом, способного уберечь моих детей.
— Тогда я подвел тебя полностью.
— Ты не… — Мисаки запнулась, затерялась в разросшемся гневе на Такеру и новом странном желании защитить его. — Ты не знал, что такое произойдет. Ты не знал, что тебя парализует.
— Это не оправдание. Это не меняет факта, что я не смог выполнить приказы брата, когда они были важны, или бросить им вызов, когда это было нужно, так что убей меня. Хоть ты женщина, ты бросила вызов, твои руки и совесть должны быть чисты перед глазами Богов. Ты можешь избавить семью от моей духовной нечистоты.
Эта часть удивила Мисаки.
— Твоей духовной нечистоты?
— Я держу гнев на брата и сожаления, что не защитил сына. Эта слабость не дала им обоим перейти в следующий мир. Может, Боги позволят мне занять их место в Аду, ведь моя горечь покинет мир живых.
— Д-думаешь, призрак Мамору остается из-за тебя? — Мисаки не понимала. Она страдала ночами от жутких видений. Это она не могла отпустить.
— Я не помолился за него.
— Почему нет?
— Как смотреть на сына — честного и смелого воина — которого убили, пока ты стоял и ничего не делал? Я не смог отослать его дух, и он все это время мучил нас, не давал спать тебе и Нагасе. Прошлой ночью он заставил мою джийю подняться, и это чуть не убило нас обоих.
— Это не был… — «Это не был ты», начала говорить Мисаки, но умолкла. Она думала о прошлой ночи, помнила, как проснулась в поту и слезах. Вода на ее коже стала бы льдом в первую очередь, если бы ее джийя была активна. Ледяные шипы, торчащие из стен, были прямыми и прозрачными, как клинки Такеру, а не ее неидеальные творения. — Ты порезал себя! — воскликнула она в ужасе осознания. Говорили, теониты могли нечаянно ранить себя своей неуправляемой ньямой, но такое бывало у детей, чья сила еще не была достаточно развита, чтобы быть летальной. У взрослых это считалось безумием.