Крысиная тропа. Любовь, ложь и правосудие по следу беглого нациста
Предложения опять не последовало, и Шарлотта снова засомневалась. Ее тревожил его закрытый, настороженный нрав, робость, «инфантильное» поведение. Он был честолюбив и не способен проявить свои чувства; она же его любила.
Через месяц, поплавав на каноэ, она почувствовала недомогание. Узнав от врача о беременности, она сообщила новость Отто в кафе на Маргаретенштрассе рядом с его конторой. Он и на этот раз не предложил ей выйти за него, и она провела вечер одна, в слезах.
Еще через два дня Отто сдался, уступив напору Манни Браунегга. Он подарил ей обручальное кольцо своей покойной матери и просил не откладывать свадьбу. Они поехали в Мюрццушлаг, чтобы сообщить о своем решении ее родителям, и получили их немедленное согласие. Обрадовавшись, что ее зятем будет барон, Мутти не стала спрашивать, чем вызвана спешка. День спустя пара посетила генерала Йозефа Вехтера в отеле «Штраубингер» в Бад-Гаштейне, где старик лечился на водах. Как вспоминала Шарлотта, он, услышав новость, едва устоял на ногах, немедленно дал свое отцовское согласие и крепко ее обнял.
Венчание состоялось в воскресенье 11 сентября в базилике Рождества Богородицы. Венчал пару епископ Павликовский. Свидетелями были Манни Браунегг и брат Шарлотты Хайни. Гостей было немного, едва ли достаточно для такого события: Отто настаивал на скромной свадьбе. На Шарлотте было традиционное платье штирийской крестьянки, скрывавшее беременность, на Отто — сшитый на заказ штирский костюм. «Я не могла дождаться конца церемонии: мне на руку села муха, было страшно щекотно», — вспоминала Шарлотта [92].
После свадьбы молодожены ночевали в маленькой гостинице вблизи Леопольдштайна. Рано утром они вернулись в Вену, так как Отто предстояло выступление в суде. Шарлотта не уточнила, о чем шла речь, о коммерческой тяжбе или же о защите от уголовного обвинения.
5. 2013, Хагенберг
После моего первого посещения Хагенберга мы с Хорстом вступили в дружественную переписку по электронной почте. Хорст подробно описывал замок, построенный Генрихом фон Хаккенбергом, рыцарем-тамплиером, участником немецкого крестового похода в Святую Землю в XIII веке [93]. Как объяснял Хорст, план первого этажа воспроизводил устройство храма Соломона; в XVII веке сады были разбиты заново, внутренние помещения перестроены, добавился двухэтажный главный зал, а также храм в честь Гермеса Трисмегиста, Трижды Величайшего — предполагаемого автора священных текстов герметизма [94]. Хорсту нравилось произносить это имя и намекать на вытекающую из него связь.
В письмах он вспоминал родителей, присылал вырезки из австрийских газет. На одной была запечатлена «демонстрация красоток для дивизии СС, созданной моим отцом», как написал Хорст. Имелась в виду дивизия ваффен-СС «Галиция», созданная Отто весной 1943 года [95]. Его отец, уверял Хорст, не нес ответственности ни за какие преступления, а был скорее «подвергавшимся опасностям еретиком» в системе национал-социализма, противником расистских и дискриминационных акций на оккупированных Германией территориях Польши и Украины.
В это время Украина снова оказалась на первых страницах новостей: за нее тягались Россия и Евросоюз [96]. Казалось, история ходит кругами. Столетием раньше, в сентябре 1914-го, армия царя Николая заняла Лемберг, город, посетить который мечтал Хорст. Так у меня появилась мысль взяться за статью о Хорсте для «Файненшл Таймс». Я вернулся в Хагенберг вместе с фотографом зимой, в самый мороз.
Хорст встретил нас, одетый в широкое пальто, в ярко-красной шерстяной шапочке. Два дня мы провели перед большим камином в двухэтажном главном зале и в хозяйской спальне, плохо обогреваемой большой дровяной печью, обложенной почерневшей за десятилетия белой плиткой. Под пляску языков пламени Хорст пытался убедить меня, что его отец был добропорядочным человеком, я же побуждал его взглянуть на Отто под более критическим углом. Этот спор затянется на годы.
Сидя в большом кресле, Хорст разглядывал фотографии в семейном альбоме. Иногда он выходил в соседнюю комнату и возвращался с одним-двумя документами из бумаг Шарлотты. Порой он перехватывал мой взгляд, направленный то на портрет его деда Йозефа, то на фотографии Отто и Зейсс-Инкварта, то на старинную гравюру с видом Кракова. «Возможно, эту гравюру похитила моя мать», — предположил он. Однажды он, по его словам, попытался вернуть некоторые предметы Польше, но безуспешно. У нас не было запретных тем.
Мы разговаривали о его детстве, из которого он мало что запомнил. Воспоминания были расцвечены фотографиями из альбомов и домашней киносъемкой Шарлотты, впоследствии утраченной. Ее исчезновение «чрезвычайно огорчало» Хорста, и он надеялся, что пленки найдутся — например, в подвале дома его невестки. Он винил своего давно умершего брата Отто в «дезертирстве», в желании держать отца и семью под спудом, в «паникерской секретности». Племянник Хорста, тоже Отто, сын Отто-младшего, не советовал дяде иметь со мной дело. «Они ничего не желают знать», — говорил Хорст о своих родственниках.
Семейная жизнь Хорста всегда была сложна. Много лет назад ему приходилось ужинать дважды в день: сначала с матерью, потом с женой. Его близость с Шарлоттой побудила Жаклин уйти. Когда Шарлотта заболела, он ее выхаживал; после ее смерти в 1985 году Жаклин вернулась. Семья Жаклин — высокой, худой, сильной женщины с острым умом — исповедовала «прогрессивные» ценности, ее отец был видным шведским журналистом. Свойственники недолюбливали друг друга; однажды, когда мы с Жаклин остались наедине, она, прихлебывая черный чай, сказала мне, что развелась с Хорстом из-за его чрезмерной преданности Шарлотте. «Мы снова стали жить вместе только после ее кончины, — продолжила она и добавила шепотом: — Она оставалась нацисткой до самой смерти». То же самое она сказала, прощаясь, фотографу.
Хорст поделился воспоминанием о своей последней встрече с отцом. Дело было в 1948 году в Рождество. Он тогда не понял, что усатый мужчина, зашедший перед сном в его комнату в Зальцбурге, — отец. Шарлотта представила его как дальнего родственника; сам Хорст не знал тогда, что отец скрывается, он даже не знал, жив ли тот или мертв. Ему не запомнилось разговоров с Отто, какой-либо связи с ним. «Я не любил отца, — сказал он бесстрастно, — наш контакт был слишком ограничен». И все же репутация Отто коверкала всю его жизнь.
После войны, в Зальцбурге, семья, как вспоминал Хорст, подвергалась остракизму. «Мой отец был преступником?» — задавался он вопросом. Мать не желала это признавать, и мальчик пришел к более благосклонному представлению об отце: тот, мол, был лишь малой частью обширной преступной группы, шестеренкой могущественной системы. Хорст не отрицал ужасов Холокоста, миллионов жертв. Это произошло, это было неправильно, точка. «Знаю, система была преступной, мой отец был ее частью, но его я преступником не считаю».
Кое-кто хорошо отзывался об Отто как о муже и отце, достойном и ответственном человеке. Да, он выполнял приказы, был верен своей клятве Гитлеру. Но он был идеалистом, человеком чести, верившим в возможность улучшить систему и пытавшимся это делать. Он не мог выйти из системы, объяснял Хорст, но он спасал евреев, а не убивал их. Когда я спрашивал о подробностях или именах, Хорст называл Эрвина Аксера, видного польского театрального режиссера, приславшего ему письмо по-немецки: «Я не встречал вашего отца, — писал Аксер, хотя припоминал, как, работая слесарем, отпирал шкатулку баронессе Шарлотте. — Но я не могу забыть адъютанта Отто по фамилии Стасни, который помог спасти мне жизнь» [97].
