Кавказ: земля и кровь. Россия в Кавказской войне XIX века

Но граница, за которую можно было заходить в выборе средств, представлялась им по-разному.
Правительство и командование не поддержали Серебрякова. Им был хорошо памятен прошлый — 1840 год, когда голод вынудил горцев не к покорности, но толкнул их на отчаянное наступление. В результате несколько укреплений Черноморской линии были ими взяты и разрушены, а гарнизоны вырезаны. Наоборот, меновая торговля поощрялась высшим командованием как средство сближения (которого, впрочем, не произошло).
Серебряков прекрасно понимал и страдания горцев, и неприглядность предлагаемых им методов борьбы: «Запретительная мера на выпуск (из русских укреплений. — Я. Г.) продовольственных припасов при крайнем ежедневно возрастающем недостатке средств у горцев ведет прямо к оголоданию края; мера эта, без сомнения, несколько жестока, но требования военных предприятий не всегда совместимы с чистою филантропиею… Недостаток между горцами достигает высшей степени; беднейшие продают своих детей зажиточным по ценам столь низким, как никогда еще не бывало, и берут плату большею частию продовольственными припасами…
7 числа я доносил вашему превосходительству, что с некоторого времени свирепствуют между горцами преимущественно в местах, пораженных прошлогодними неурожаями, гнилые горячки и сильные поносы, сопровождаемые значительной смертностию; что болезни эти происходят от всякой скудной, негодной и даже зловредной пищи, которую вынуждает их употреблять голод».
Серебряков явно не был от природы жесток. Горцы представлялись ему самоубийцами, которые вместо того, чтобы подчиниться «снисходительным требованиям правительства» об искреннем и бесповоротном принятии российского подданства со всеми вытекающими последствиями и спасти себя и своих детей и от голода, и от русских штыков и картечи, по дикости своей вынуждают его, Серебрякова, к несвойственным его натуре поступкам.
У человека незаурядного, а Серебряков, безусловно, был таковым, стиль неизбежно говорит больше, чем собственно содержание. То, как описывал адмирал бедствия упрямцев, свидетельствует о многом: «…Доказательством всех ужасов, коим подвергнуты соседние племена, служить может много обстоятельств, достоверно известных; так, например, в недальнем от Цемеса расстоянии, во время ненастий, несколько дней сряду свирепствовавших, в исходе прошлого месяца два семейства найдены погибшими в запертых и занесенных вьюгами саклях своих; не было следа чего-либо съестного; холодный пепел очага обнаруживал давнее отсутствие огня; несчастные, распростершись на голом полу в кухне, обессиленные голодом, не могли даже по-видимому защититься от стужи, которой сделались жертвами».
 
Офицер Кавказского корпуса. Портрет работы Г. Г. Гагарина (?)
 
Здесь нет ни малейшего оттенка злорадства или торжества по поводу гибели врагов. Скорее наоборот — искреннее сострадание. Иначе Серебряков не стал бы так подробно, такими словами и с такой интонацией описывать гибель «несчастных». Но следом он настаивает на карательных экспедициях для уничтожения посевов и запасов хлеба [100]. Душераздирающие картины, им так выразительно описанные, оказываются аргументом в пользу окончательного решения. И в этом есть своя логика. Он видит — непоследовательность политики Петербурга ведет к еще большим страданиям обеих борющихся сторон: «С каждым годом бездействие наше удаляет достижение цели, горцы приобретают более и более смелости, опытности и единодушия, прежде племена их вечно обуревались междуусобиями и распрями, с появлением нашим у них возникли дух народности, небывалое согласие, понятие общих усилий, война с нами прекратила их раздоры, союз их с каждым годом становится все теснее, и если не предупредить их покорением, то нельзя ручаться, чтобы не появился наконец между ними человек с диким гением и сильным характером, который воспламенит всегда тлеющие угли в сердцах азиатцев, страсти фанатические и, став на челе народа, вступит с нами за его разбойничью независимость в борьбу правильную, упорную и кровопролитную, таковая развязка нашего теперешнего образа действий основана на неопровержимом опыте прошедшего, потому что одинакие причины везде во все времена производят одинакие последствия».
 
Предсказания Серебрякова кажутся несколько странными, если учесть, что Дагестан и Чечня уже выдвинули такого вождя. Но Серебряков действовал по другую сторону гор — на побережье, и значение Шамиля было ему не столь очевидно, как генералам, сражавшимся на Северном Кавказе. Однако сам анализ ситуации и оценка характера процесса оказались абсолютно точными. Очень скоро произошла катастрофа 1843 года — триумфальное наступление Шамиля на русские укрепления, в результате чего было потеряно почти все завоеванное за предыдущие четверть века. И главной причиной была непоследовательность и неопределенность политики Петербурга.
У России был выбор — оставить Кавказ, отказаться от самой идеи безопасных коммуникаций с Грузией, катастрофически подорвать свой военный престиж, провоцируя Персию и Турцию на реванш, или же радикально усилить давление на горцев, форсируя покорение края.
Поскольку первый вариант лежал вне представлений как императора, так и генералитета (хотя во второй половине сороковых годов в Петербурге рассматривался проект компромисса с Шамилем, не получивший, впрочем, развития), то мысль практиков искала выход в пределах второго варианта.
Это и заставило контр-адмирала Серебрякова от предложений тактического характера перейти к стратегическим проектам. Обширная записка «Мысли о делах наших на Кавказе» [101], хранящаяся в Российском государственном архиве военно-морского флота, не датирована. Но по упоминаемым в ней датам и по смысловым акцентам она относится скорее всего к 1845 году.
Лето 1845 года ознаменовано было знаменитой Даргинской экспедицией. Как уже говорилось, по прямому приказу Николая I новый командующий Кавказским корпусом генерал от инфантерии граф Михаил Семенович Воронцов повел сильный отряд в «логово Шамиля» — укрепленный аул Дарго, взял его с огромным трудом, но на обратном пути, несмотря на героическое поведение войск, подвергся фактическому разгрому. Даргинский поход потряс русское офицерство своей кровавой бессмысленностью: сопряженный с огромными потерями захват резиденции имама, которую тут же пришлось оставить, если и повлиял на ситуацию, то в худшую для России сторону. Было ясно, что стоящая перед Кавказским корпусом, да и перед всей империей задача куда сложнее, чем казалось. Титанические военные усилия, приложенные за тридцать лет, начиная с ермоловских времен, привели именно к тому, чего так опасался Серебряков — к сплочению горских племен и взрыву религиозного фанатизма. В своей записке Серебряков говорит уже: не о дерзости «стада нищих дикарей» (как четыре года назад), но толкует о нравственном состоянии горцев как о фундаментальном факторе ситуации и уважительно называет их «гарнизоном осажденной крепости». А в самом начале записки встречаем удивительный пассаж: «По неспособности некоторых их военных начальников, ошибочным их понятиям о роде войны и о способах, долженствующих употребляться для покорения Кавказа, — конечно, порождаются неудачные и бесполезные экспедиции». Скорее всего, так ветеран Кавказской конкисты оценил Даргинский поход, предлагая свой всеобъемлющий план решения сколь великой, столь и мучительной имперской задачи. И надо сказать, что некоторые существенные положения этого плана были впоследствии использованы на заключительном этапе войны покорителем Кавказа князем Барятинским.
Проект Серебрякова отличался от многих других проектов трезвостью взгляда на происходящее. Об этом свидетельствуют оценки угнетенного физического и морального состояния войск на Черноморской линии, анализ проблемы управления уже покоренными областями — проблемы российских приставов. Относительно организации новой власти на местах у Серебрякова нет ни малейших иллюзий: «От этого проистекают отягощения той части народа, которая находятся под рукой, лихоимство, притеснения всякого рода, несправедливости и, наконец, неуважение к власти, над ними установленной, являющейся в глазах горцев со всеми своими недостатками и слабостию».