Белый кролик, красный волк

Не может быть. Не может быть, чтобы она вела меня в…
Может.
Перед нами, темная, старинная, защищенная кодовым замком, возвышалась дверь маминого кабинета.
Мама грозилась с помощью египетских крючков для мумификации вытянуть через нос наши мозги, если мы прогуляем школу, или намазать нас медом и скормить голодным шиншиллам, если оставим грязные кастрюли на кухне. Однако наказание за вторжение в ее кабинет было гораздо проще и гораздо страшнее.
— Только попробуйте войти сюда, — сказала она, поставив нас перед этой самой дверью на следующий день после нашего седьмого дня рождения. — Конец истории. Можете уходить из этого дома. И никогда, никогда больше не возвращаться. Вы меня поняли?
Мы поняли. Ей никогда не приходилось повторять своих слов.
Угроза оказалась настолько страшна, что я непроизвольно застыл, когда она попыталась провести меня через порог.
— Все нормально, Питер, — она протянула мне руку. — Проходи, смотри.
После сумасшедших картин, которые успел нафантазировать семилетний я, комната размером четыре на пять метров разочаровывала чуть менее, чем полностью. Никто не ставил экспериментов над мутантами, не видать было оживших трупов или хотя бы лабиринтов стеклянных колб с бурлящими ядовитыми химикатами. Только письменный стол, лампа, ноутбук и белые полки ряд за рядом. Стол был старый, и одна ножка настолько изъедена червями, что, казалось, сломится от хорошего удара. Полки заполнены одинаковыми черными тетрадями.
— На что я смотрю? — спросил я.
— На ошибки.
Она взяла одну тетрадь, пролистала до середины и показала мне красивый, детально проработанный набросок осьминога, выпрыгивающего из-за подводных скал. Рисунок был окружен маминым мелким, убористым почерком.
— Это синекольчатый осьминог. Ошибки в его генетическом коде, копирующиеся из поколения в поколение, не только сделали его единственным осьминогом, чей яд достаточно силен, чтобы убить человека, но и подарили ему способность отлично маскироваться под окружающую среду. Это, — еще одна полка, еще одна тетрадь, набросок окаменелости с останками насекомого, — Rhyniognatha hirsti. Ошибки сделали его первым существом на Земле, способным к полету.
— То есть, — перебил я маму. Грубо, но я начинал понимать, на какие рельсы сворачивает этот разговор, и не мог вынести неизбежных банальностей, ожидающих в конце линии, — осьминог меняет цвет, жук получает крылья. А я — проблемы с кишечником, обостряющиеся из-за пауков и громких звуков. Не стану врать, мама. Сложно не почувствовать себя обделенным.
Даже бровью не повела.
— Сколько будет сто восемьдесят семь в квадрате? — спросила она.
Я закатил глаза.
— Ну сколько?
— Тридцать четыре тысячи девятьсот шестьдесят девять, — ответил я.
— Камуфляж и крылья — это адаптация к угрозам окружающей среды, Питер. И это тоже, — она положила мою тетрадь, тетрадь АРМА, мне на грудь. — Здесь проделана блестящая работа. Я невероятно горжусь тобой. Неужели ты думаешь, что был бы способен на это, если бы не являлся тем, кто ты есть сейчас?
Я ничего не ответил.
— Хочешь знать, что было моей самой большой ошибкой? — спросила она.
— Что?
— Вы.
Я вылупился на маму.
— Мне было двадцать четыре, думала я тогда только о карьере, была одинока и функционировала на печеной фасоли, голых принципах и амбициях, зарабатывая лишь аспирантскую стипендию. Как думаешь, если бы Бог предложил мне выбрать из ассортимента, я бы выбрала близнецов?
Она улыбнулась, а я только и мог, что смотреть на нее.
— И что, думаешь, тот факт, что вы были незапланированными, означает, что я сожалею о том, что родила вас? — спросила она. — Думаешь, я теперь люблю вас меньше из-за того, что вы оказались сюрпризом? Мы должны любить свои ошибки, Питер. Они — все, что у нас есть, — она ласково положила руку мне на щеку. — Не думай, что тебе нужно избавляться от них, и никогда, никогда не думай, что тебе нужно что-то исправлять в себе.
— И что? Типа, я само совершенство, такой, какой есть?
 
Поезд подъезжает к станции Банальная, пожалуйста, обратите внимание на отрыв от реального мира, когда будете высаживаться.
— Совершенство? — рассмеялась мама. — Эволюционно говоря, совершенство — это искусство воплощать как можно больше провалов, оставаясь при этом живым. Совершенство — это процесс, Питер, а не состояние. Никто не совершенен. А ты — экстраординарный. Именно таким я и хочу тебя видеть.
Она обняла меня, и я обвил ее руками.
— Страх преследует меня по пятам, — прошептал я. — Я постоянно ощущаю в своей голове, он как будто выжидает. Я… я не хочу больше бояться.
— Я знаю, милый, — сказала она и крепко прижала меня к себе, словно никогда не собиралась отпускать. — Знаю. Я с тобой.
Она снова и снова шептала мне это в волосы. Потребовалось одиннадцать раз, пока мои рыдания утихли. «Я с тобой».
 СЕЙЧАС 
Сомневаюсь в качестве здешнего обслуживания, но скажу одно: если вы разбираетесь в сортах пластмасс, то Эдинбургская психиатрическая больница — самое подходящее для вас место.
В восьми с четвертью метрах от меня, в дальнем конце комнаты, которая только в этих краях могла получить оптимистическое название «солнечной», обедают мужчина и женщина. Возя пластмассовыми ножами и вилками по небьющимся пластмассовым тарелкам, они набивают рты пластмассовой едой, усевшись на диване, обтянутом винилом, который, по сути, если кто-то вдруг забыл, тоже является пластмассой. Три желтые пластмассовые герани стоят в пластмассовой вазе на пластмассовом столе под пластмассовым окном. Само окно, увы, не пластмассовое, но забрано решеткой стальных прутьев, чтобы никто из жильцов не разбил стекло и осколком не перерезал глотки себе или друг другу. Ковер, однако, постелили буро-коричневого цвета — лишние меры предосторожности, видно, никогда не помешают.
— Ты хоть представляешь, — шепчет Ингрид, склоняясь ко мне, — как это тупо?
Она задавала мне этот вопрос вчера ночью на автостоянке, когда, кутаясь от пронизывающего ветра, открывала ноутбук на капоте машины, чтобы поймать больничный вайфай — цифровой хирург, по локоть забравшийся во внутренности регистрационной системы Музея естествознания.
— Я точно знаю, насколько это тупо, — сказал я ей тогда, но она все равно продолжала нагнетать:
— ЛеКлэр уже навещала Ригби, не забыл? Она наблюдает за ним. Когда до ее сведения доведут, что его навещал покойный сын… — она недовольно покачала головой. — Едва ли ее первой мыслью будет то, что к Ригби явился сыновний дух. Если ЛеКлэр еще не догадалась, что мы в Эдинбурге, то завтра догадается. Питти, нужно уезжать, и как можно быстрее.
— Так уезжай. Я остаюсь здесь.
— Зачем?
Я не отвечаю, но перед глазами стоит Бел, которая сжимает мою руку, пока я лежу на больничной койке, и говорит:
— Кто это сделал с тобой, Питти?
В лице Ингрид, выхваченном светом ноутбука, читалась беспомощность. Но она все поняла и даже не подумала уходить.
— Спасибо, — искренне поблагодарил я. — А теперь давай ноутбук.
Она передала мне компьютер, и я сделал запись задним числом — семьюдесятью двумя часами ранее, за минимальный срок уведомления о повороте любой гайки в психиатрическом маховике медицинской бюрократической машины.
— Пит, — фыркнула она, но тон ее был примирительным. — Откуда ты вообще знаешь столько всего о психушках?
Мне не обязательно было отвечать, она все могла прочитать по моему лицу. У меня две области специализации, Ингрид: цифры и страхи. А цифры, связанные с психушками, вызывают особенный страх.
По меньшей мере тридцать тысяч человек против своей воли ежегодно содержатся в лечебницах в соответствии с законом о психическом здоровье. Скорая, больница и поворот ключа в замке. С этого момента государство берет вас под свой контроль: решает, когда вам есть, когда спать, когда мыться. А если вы будете сопротивляться, в ход пойдут резиновые наручники, колено упрется в позвоночник, галоперидол, впрыснутый в обездвиженную руку, закружит желудок в водовороте, притупляя ваш мир до состояния невнятной апатии.