Белый кролик, красный волк

— Пожалуйста, мам. Давай я уберу. Мне станет легче.
Мама видит, что я говорю серьезно. Она целует меня в лоб и встает.
— Ладно, Питер. Я люблю тебя, слышишь?
— Да, мам.
— Мы справимся. У нас все получится.
Я не отвечаю.
— Пит? Мы справимся. Вместе.
— Я знаю, мам, — вру я.
Мама пробирается к выходу, лавируя между разбитым стеклом и лужами сока. Уже на выходе она наклоняется, чтобы поднять упавшую фотографию, отряхивает ее и ставит обратно на холодильник. Это черно-белый снимок Франклина Рузвельта с подписью: «Нам нечего бояться, кроме самого страха». Мама находит эту цитату мотивирующей, я — не очень. Через восемнадцать дней после того, как были изречены эти слова, нацисты перерезали ленточку первого концлагеря в Дахау.
Ну, господин президент? Тут немецкие евреи хотели бы обсудить с вами вашу философию.
Я задвигаю ящики на место, переворачиваю тридцать второго президента Соединенных Штатов лицом вниз и берусь за швабру.
У меня кончилась еда. Я сказал правду — технически так и было, — и мама поверила. Я не стал говорить, что, наворачивая карри, я старательно отводил взгляд от ножей, ножниц и острых углов столешницы, а когда вгрызался в солонку, то почувствовал не то, как отступает что-то плохое, а как наваливается что-то худшее.
Я то и дело прерываюсь, чтобы сбегать в туалет и проблеваться. Живот вмещает до четырех литров спрессованной пищи, но не бесконечно же. (Желудочная кислота в израненной ротовой полости, между прочим, самая маковка в диаграмме Венна между «тьфу» и «ай».) Я чувствую себя так, будто меня вывернули наизнанку и мои внутренности висят на мне, как промокшая кофта.
Я отмываю полки холодильника от пролитого молока, когда слышу тихое щелк-щелк-щелк. Звук доносится из телефонного аппарата на столе. Трубка лежит на рычаге криво. Наверное, им пользовалась мама — я не знаю никого, кроме нее, кто бы до сих пор пользовался стационарным телефоном. С кем она могла разговаривать в 4:29 утра?
Жестяная банка с лязгом прокатывается по кафельному полу. Я дергаюсь, но, обернувшись, успокаиваюсь. Это Бел.
Мы с ней, конечно, не похожи как две капли воды, но сходство есть: та же кожа, круглый год усыпанная веснушками, те же темно-карие глаза, мамин острый нос и не менее острые скулы, и… Ну, и от папы мы, наверное, что-то унаследовали. Помимо очевидного, есть и различия: она красит волосы в малиновый цвет, а когда улыбается, на щеках появляются глубокие ямочки. Да, и только мне досталась вмятина размером четыре на два сантиметра над левым глазом. Как будто неосторожный гончар оставил отпечаток большого пальца, погружая меня в печь для обжига. Врожденный недостаток.
Только ничего врожденного в нем нет даже близко.
Сестра топает на кухню, сонно почесывая голову. Обводит взглядом погром, пожимает плечами, как будто ничего такого не произошло, и опускается на колени. Я сажусь с ней рядом, и мы наводим порядок сообща: разбираем, чистим, чиним и раскладываем.
Я не прошу ее прекратить. Перед ней мне не стыдно. Перед ней мне не бывает стыдно. Мы отличная команда.
Я плохо закрутил кран, и вода капает в раковину с таким звуком, точно птица стучит в окно.
 РЕКУРСИЯ: 6 ЛЕТ НАЗАД 
Дождевая вода капала со штанин моих школьных форменных брюк, которые волочились по полу. Я потупил глаза, вслушиваясь в приближающееся цоканье каблуков по коридорному линолеуму. С детской площадки доносились гомон и смех.
Бел сидела ровно напротив меня, под школьной доской уведомлений. Она снова и снова складывала билет на поезд, так, что бумажка уже не желала оставаться свернутой, если не придавить ее как следует пальцами. Бел подняла на меня глаза и подмигнула.
— Не переживай, мелкий, все будет хорошо.
— Мелкий? — возмутился я. — Ты старше меня всего на восемь минут.
Она улыбнулась широко и безмятежно.
— И так будет всегда, несмотря ни на что.
На двенадцати шагах каблуки стихли, и между нами встала мама, скрестив руки на груди, и посмотрела на нас типичным Взглядом № 7: «Надеюсь, это того стоит — вы отвлекли меня от научного прогресса». Она только открыла рот и хотела что-то сказать, когда дверь, рядом с которой сидела Бел, открылась и оттуда появилась миссис Фэнчёрч, наша новая — а к концу дня уже, вероятно, бывшая — директриса. Бел поднялась в знак уважения и шагнула в ее сторону, но Фэнчёрч отмахнулась от нее, как от осы.
 
— Нет, Анабель. Я хочу поговорить с твоей матерью наедине. — Она повернулась к маме и протянула ей руку: — Миссис Блэнкман.
Мама пожала протянутую руку и последовала за миссис Фэнчёрч внутрь. Мы с Бел обменялись изумленными взглядами. Мало того что мама позволила постороннему человеку прикоснуться к себе — она даже не исправила обращение «миссис Блэнкман» на «доктор Блэнкман». Дело пахло керосином.
— Миссис Блэнкман, — говорила миссис Фэнчёрч. — Спасибо, что пришли. Как я уже сообщала по телефону, увы, у нас нет другого выхода, кроме как… — Она закрыла за собой дверь, и остального мы не услышали.
Желудок подскочил к горлу. Нет другого выхода, кроме как — что? Отстранить от занятий? Исключить? Ввести телесные наказания?
Я таращился на дверь, отчаянно желая знать. Бел не сводила с меня глаз, и странная улыбка играла на ее лице.
Через некоторое время дверная ручка начала плавно проворачиваться против часовой стрелки. Дверь беззвучно приоткрылась — всего на четверть дюйма. Что-то, застрявшее в гнезде щеколды, выпало на пол, где медленно развернулось, как умирающее насекомое, — картонный билет на поезд.
Сквозь щель просочились голоса.
— …нельзя ничего сделать? — говорила мама. — Она провела здесь меньше недели.
— Страшно подумать, что она успеет натворить за месяц! — воскликнула миссис Фэнчёрч.
Мама вздохнула, и я понял, что сейчас она снимает очки, чтобы протереть их. Я также знал, что она не собирается нарушать молчание, чтобы… Ну да, конечно: доминировать в разговоре, не произнося при этом ни слова.
— Она очень… — Фэнчёрч подбирала слова, — неорганизованная.
— Она активная.
— Она сущий демон.
— Ей одиннадцать. Вы в курсе особенностей Питера. Ему нужна ее поддержка. Их нельзя разлучать.
— А вы знаете, что она натворила? — спросила Фэнчёрч.
Пауза, шуршание бумаги. Мама сверяется с блокнотом.
— Повалила мальчика на пол и запихнула тому в нос двух червяков, один из которых выполз у него изо рта через левую носовую пазуху. Насколько мне известно, серьезно никто не пострадал.
— Ребенок теперь безостановочно плачет!
— Я хотела сказать, что червяки живы-здоровы, — невозмутимо уточнила мама.
— Миссис Блэнкман…
— Доктор Блэнкман. — Даже я вздрогнул от маминого тона. — Миссис Фэнчёрч, вам известно, — перевернутая страница, — что непосредственно перед инцидентом с беспозвоночными этот ребенок, Бенджамин Ригби, и его приятели дразнили Питера и пытались отобрать у него рюкзак.
Опять молчание. От такого молчания нельзя не покрыться мурашками.
— Ригби уверяет, что Питера он не трогал. Свидетели в один голос говорят, что он сказал ему всего несколько слов — явно недостаточно, чтобы оправдать поведение вашей дочери. Это всего лишь слова.
— Моему сыну, — сухо заметила мама, — достаточно и этого.
Я покраснел. Перед глазами всплыла детская площадка и трое мальчишек, которые вдруг оказались так близко и были такими высокими. Это был всего лишь мой пятый день в школе, но я уже видел — ясно, как на ладони, — все свое будущее. Как видение, посланное злопамятным богом, я видел день за днем, год за годом. Я ощущал синяки, слышал их смех и чувствовал вкус крови из разбитого носа до того, как они даже тронули меня пальцем. И, видимо, это отразилось на моем лице, потому что Ригби спросил вот что:
— Чего ты так испугался?
Наверное, пришел в восторг оттого, что нашел такую благодарную жертву.