Белый кролик, красный волк

Она сказала: «Сама виновата». Что-то внутри меня сжалось.
— Четыре с половиной секунды, — сказал я.
— Что?
— Ты полностью протираешь поверхность руки за четыре с половиной секунды.
— Что?
— Четыре с половиной секунды, умноженные на две руки: девять секунд, — я заговорил громче, быстрее. — Ты провела здесь сорок минут — две тысячи четыреста секунд. Этого времени хватит на то, чтобы полностью вымыть руки двести шестьдесят раз. Они чистые.
Ее лицо болезненно напряглось. Я знал этот взгляд. Она смотрела на прутья клетки, обступившей ее со всех сторон.
— Поверь мне, — убеждал я. — Если ты сейчас не можешь поверить себе, поверь мне. Хотя бы сейчас.
Ничего. Только шорох щетки и плеск воды в раковине. Постепенно движения ее рук стали замедляться и замедляться, пока наконец щетка не стукнулась о керамику раковины, когда Ингрид выронила ее из пальцев. С бешено колотящимся в груди сердцем я протянул руку и выключил кран.
Она залезла в карман, извлекла бутылочку йода и ватный тампон и обработала ссадины на руках. Аккуратными, деловыми, отработанными движениями. Она даже не вздрогнула, хотя вся дрожала: по ее телу проходила высокочастотная вибрация, ее персональное землетрясение.
Она схватила перчатки, начисто вытерла раковину от крови бумажным полотенцем и, не говоря ни слова, быстро вышла из туалета.
Солнце светило болезненно ярко, когда я открыл дверь пожарного хода. Я знал все входы и выходы из школы, знал, где установлена сигнализация, а где нет, — мои маленькие кроличьи лазейки. Звонок прозвенел семь минут назад, но мне нужно было поговорить с Бел, и я знал, где ее найти. Я опустил голову, прячась от октябрьского ветра, и двинулся к школьной стене.
— Где тебя черти носят? — спросила Бел, когда я вышел к нашему тайному местечку под дубами. — Я так боялась, что с тобой что-то случилось.
Там, где она мерила шагами землю, осталась дорожка примятых красно-бурых листьев, втоптанных в грязь. Костяшки ее правой руки распухли, и она даже умудрилась повредить кору ближайшего дерева.
Это единственный страх Бел: что со мной что-нибудь случится.
— Что-то случилось, — сказал я. Я до сих пор не пришел в себя.
— Что?
— У меня появился друг.
Прошла неделя, когда в окно аудитории во время переклички влетел бумажный самолетик. На нем был написан номер страницы и последовательность ссылок на слова. И подпись:
Я встретился с ней на задних ступеньках раздевалки, как она и писала. Это место было одним из сотни, где можно спрятаться от посторонних глаз в такой старой школе, как наша. Было холодно и серо, но дождь был легким, как брызги с моря. Она снова надела перчатки и пристально вглядывалась в город.
— Мой отец, — сказала она.
Это было первое, что она произнесла: ни «привет», ничего. Она просто продолжила наш последний разговор с того места, где он оборвался.
— Я боюсь своего отца.
— Да, — сказал я, присаживаясь рядом с ней. — Я знаю, о чем ты.
 СЕЙЧАС 
— Что тебе на самом деле известно о своем отце?
Дыхательный аппарат шелестит и пищит, пронося подключенную к нему женщину от одного вздоха к следующему, от одного удара сердца к следующему, прокладывая мостик через пропасть, о которой я не хочу думать.
Мой взгляд скользит по пластиковой трубке и упирается в маску на мамином лице. Ресницы, покоящиеся на ее щеках, еще хранят следы нанесенной с утра туши; длинные локоны рассыпаны по подушке; от мамы отходят проводки и трубки, подавая воздух, воду и плазму, забирая мочу и показатели. Трудно понять, где заканчивается она и начинается аппаратура. С каждым вдохом происходит заминка, пока аппарат перезагружается: на долю секунды кажется, что машина остановилась, что время вообще остановилось
 
…часы камеры видеонаблюдения замирают на два полных удара сердца: 10:58:17:00…
но потом в аппарате снова начинается писк, шелест, возобновляя ее зациклившийся анабиоз. Ничто не предопределено, все по-прежнему в подвешенном состоянии — рука в покере, ожидающая последней карты, уравнение со свободной переменной.
— Питер? — зовет Фрэнки.
Судя по голосу, уже не в первый раз.
— Простите, что?
— Я спрашиваю, что тебе на самом деле известно о своем отце?
— Известно?
Воспоминаний о нем не осталось: я был слишком маленьким, когда он ушел. Остались только впечатления, проблески из снов и фантазий: безликий человек в пыльном черном костюме с мясистыми, толстыми ладонями.
— Почти ничего.
— Луиза ничего тебе о нем не рассказывала?
Я почти не слышу. Фрэнки позвонили и сообщили, что мамино состояние стабильно, но она не приходит в себя. Фрэнки сказала, что врачи не знают, когда она проснется. Секундная заминка перед словом «когда» вызвала во мне ощущение, что я балансирую на краю пропасти.
На лифте мы поднялись сюда, в небольшой кабинет, оборудованный под операционную. В линолеуме, там, где раньше стоял стол, остались борозды. Мне смазали руки спиртовым гелем и завернули в стерильную зеленую материю — вся процедура напоминала церемонию жертвоприношения. Мы нацепили зеленые хирургические маски, и меня отвели сюда, чтобы я мог полюбоваться на свою работу.
Ты вылетел из зала как ошпаренный, точно привидение увидел. Она побежала за тобой.
Это случилось с ней из-за меня. Я — причина. Я — приманка. Я — кролик, который бросился наутек, а она побежала вдогонку. Мальчик, который кричал… Боже, Питер, возьми себя в руки и замолчи, хотя бы раз, хотя бы раз хотя бы…
— Раз, — говорю вслух.
— Раз? — переспрашивает Рита.
Она стоит рядом со мной, сложив перед собой руки в пластиковых перчатках. Фрэнки — по другую сторону от меня. И Рита вдруг кажется такой нейтральной, а от ее язвительности не осталось и следа. С ней будет легко разговаривать — так легко, как и с самим собой.
— Мама так говорила о своем браке. Она говорила, что в отношениях раз на раз не приходится, но у них с папой все было стабильно. Раз — встретились, раз — залетели, а потом раз — стались. Одно сплошное раз — очарование.
В уголках глаз Риты поверх хирургической маски появляются морщинки.
— Да, — говорит она. — Мне она тоже это рассказывала.
— Питер, тебе никогда не казалось странным, — спрашивает Фрэнки слева, — что в вашем доме совсем нет его фотографий?
Их недоприкосновения давят мне на плечи и мешают думать.
— Нет.
— Нет? У твоей мамы на кухне стоит фотография Франклина Рузвельта, но ни одной фотографии отца ее детей?
Я морщусь. Еще один брошенный невзначай случайный факт. Память рисует печальную улыбку мамы всякий раз, когда Бел или я спрашивали об отце. Взгляд номер 66, сложный: «Я не хочу об этом говорить. Это было давно. Это не имело большого значения». Я помню дрожащие пальцы, выдающие мамину ложь.
— Он пугал ее. — Я смотрю на нее, и горло сжимает спазм. Какая же она неподвижная. — И теперь я знаю почему.
Краем глаза я замечаю, как они обмениваются взглядами.
— Он и нас пугает, — говорит Рита.
Я вскидываю голову.
— Твой отец — бандит, Питер, но не простой. Луиза познакомилась с ним в Кембридже в середине девяностых, вскоре после того, как они оба получили докторские степени. Мне лично в это слабо верится, но их однокурсники говорят, что он был не менее талантлив, чем она.
— Папа… ученый?
Не знаю, чему я удивляюсь. Едва ли мама могла бы обратить внимание на человека с IQ ниже ста двадцати.
— Нейробиолог, как и Луиза. — Рита сцепляет пальцы замком. — Питер, проект твоей мамы, над которым она работает последние семнадцать лет, проект, который имеет… колоссальные экономические и стратегические перспективы, — над этим проектом твои родители начинали работать вместе. Они спорили до хрипоты о том, в каком направлении двигаться дальше, и со временем их отношения натянулись до предела. Затем, двадцать четвертого февраля 1998 года, ровно через месяц после вашего с твоей сестрой рождения, он исчез.