Князь Барбашин (СИ)
– Ох и чую, темнишь ты, старшой. Уезжал почитай без деньги, а вернулся, дворы покупаешь. Небось, и для сбора ватажки денежки найдутся?
– Не без этого. Чай людишек для покрута в Холмогорах хватает. Да и Грумант – он же большой, мешаться там друг другу не будем. Али зачастил туда люд поморский?
– Да нет, знаешь ли. Сам ведь ведаешь, на Грумант много желающих хаживать нету. Далека та земля и путь туда не лёгок. Большинство всё так же, предпочитают вдоль бережка промышлять. Мол, зачем далеко в море мыкаться, коли столь богатства под рукой есть.
– Ну, тем более, – усмехнулся Данило, и тут же с видимым сожалением добавил: – Хотя всё одно скоро набегут чужаки.
– Это ты про что?
– Про Таракановых слыхал?
– Из Новгорода? Слыхал.
– Вот, надумали они и здесь лавки ставить да дела вершить.
– Эко не было печали, купила баба порося.
– Ну ладно тебе, Олфим Тимофеевич, сам ведь говорил, что рано или поздно будет так. Уж больно места тут богатые.
– Ну, говорил. Только думать одно, а как понаедут… Не с нашей мошной с ними тягаться.
– Ой, не прибедняйся, Олфим Тимофеевич. Ты тоже не из последних будешь. Скажи лучше, есть доброе место в округе, или мне самому пойти искать.
– Есть, как ему не быть. Только от наместничьих хором далековато, зато подворье большое. И место под амбары у реки заодно имеется. Новый вымол видывал? Вот аккурат за ним и будет.
– Это не Луки ли Кузьмича подворье?
– Оно самое. Погиб Лука, да не один, а с сыном-наследником.
– Точно ли? Тебя вон, тоже два лета оплакивали.
– Точно, – хмуро кивнул Олфим. – Прошлого года нашли их становище. Схоронили останки там же, на Груманте. Жена-то Луки, пока надежда была, все дела мужние вела, а ныне в монастырь собирается. Только после собора-то землицу вкладом не положишь, вот и норовит продать. Так что поспешай, чай желающих много.
– А чего сам не берёшь?
– А я уже обустроился. Аль думаешь чей двор на пустыре стоит? Вот то-то.
– Ну, спасибо тебе Олфим Тимофеевич. Пойду, счастья попытаю. А когда обустроюсь, милости прошу в гости. Былое повспоминаем, о делах поговорим.
– Это само собой. Да и ты в гости захаживай.
– Всенепременно, Олфим Тимофеевич, – поспешил откланяться Данило.
Двор Луки он знал. Справный был хозяин, да и место было пригожее. Ну и что, что на другом конце от храма городского да воеводы. Князю на то всё едино. Зато сколь сэкономить можно, коли не на пустом месте да не с нуля строиться. Этак ещё и на зимнюю можно успеть ватажку собрать. Тогда по весне и первый хабар появится.
От открывавшихся перспектив у бывшего студента аж дух перехватило. И тело энергией переполнилось, словно сбросились годики, и он опять стал тем самым молодым мужиком, что сбежал в эти места от долюшки лютой. Только тогда всё было ему внове, а ныне был он и с делом знаком и люди его помнили…
* * *О побеге целовальника с деньгами Андрей узнал уже в Новгороде, куда приехал по делам служебным. И новость эта вызвала у князя вспышку холодной ярости. Нет, он не был идеалистом и прекрасно понимал, что его приказчики себя не забывают. И немало его денег прилипло к их рукам. Но это было то зло, с которым вынужденно мирились все управленцы всех времён. Тут главное было, чтобы польза делу была, да особо ретивых вовремя бить по рукам, дабы не зарывались.
Но чтобы вот так, собрав часть выручки просто в бега податься, такого у него ещё не было. Хотя рассказы о том, как хитрые управляющие обирали помещиков, да и купцов, слыхал. Бывали и в боярских вотчинах такие вот ухари, но Андрей считал, что положенное жалование, да и место в общественном положении уберегут его от таких вот несмышлёнышей. Не уберегло. Что же, впредь наука будет. Хотя и без доверия в делах никак. Чай большинство дело ведает, а паршивая овца в любом стаде заведётся. Но искать гада нужно. Этим он Лукяна сразу озадачил. А как найдут, показательно обрубить руки-ноги и бросить на паперть, вырвав язык, дабы не жалобился. Ну и другие сравнят, что к чему.
А то, что сыскать получится, Андрей верил. С такими деньгами долго на дне не лежат. Ежели только в Литву или Рязань не сбежит. Это у местных одни описания, а у него полноценные портреты есть. Блин, так выходит, словно знал о чём-то подобном, вот и подстраховался. Хотя художника совсем по другой причине выписывал.
Не, ну а как же. Он же о живописи да скульптуре тогда подумал, когда ему про мост на Москве рассказали, что купец поставил. А мост тот скульптурами был украшен. Ныне-то он сгорел на пожаре, но сам факт заставил Андрея обратить свой взор на эту сторону русского искусства. Он ведь специально у церковников спрашивал, думая, что запреты какие-то есть. Однако ничего подобного не было. Все ограничения касались только икон. Вот тут да, тут строго требовали следовать канону. А светский портрет был просто в загоне. Ну не нужно это было церковникам, да и князьям с боярами. А нет спроса, нет и предложения.
Между тем в русском искусстве уже начали развиваться светские темы, что частично было обусловлено возросшим интересом к быту и природе. В то время как христианское культовое искусство было призвано изображать духовные сущности мироздания, новое искусство светской направленности обратилось к земной жизни, понимая её как отражение божественной мудрости. Увы, но любой русский заказчик мог довольствоваться лишь доморощенными художниками, которые имели только опыт иконописания и самостоятельно (без иностранных учителей) осваивали светские жанры, в том числе и портрет. Эти художники бережнее относились к средневековой традиции, что соответствовало вкусам их заказчиков с развитой религиозностью. Только это и сдерживало развитие портретного жанра на Руси. Не имея конкретного заказа, мечущиеся души людей искусства нашли свой выход и появились художники, что стали наносить светские мотивы на святые иконы. Но это тут же вызвало бурление в церковной среде и отразилось даже на Стоглавом соборе. Но и там все запреты коснулись лишь иконописания. Однако, поскольку русским живописцам негде было учиться, то и русский портрет – прасуна (примеры которых можно найти в любом учебнике истории) – ещё долгое время больше походил на иконопись, хотя и нёс в себе уже хорошо уловимые черты конкретного человека. Но стоило только заказчикам восхотеть, и вот уже появились на Руси первые портретисты, оставившие нам лица тех же купцов Репниных, живших задолго до реформ великого Петра.
То есть, Андрей уяснил для себя главное: церковь прямо запрещать подобное не будет. И людей, готовых принять новое, на Руси тоже уже хватало, а значит, всё, как всегда, упиралось лишь в отсутствие учителей.
Ведь в основу обучения рисованию на Руси был положен копировальный метод, перерисовывание образцов. Учились рисовать на буковых дощечках, покрытых воском (так же, как и художники Возрождения). Правда потом сложность приготовления буковых дощечек для учебных работ заставила заменить их берестой. Сначала на берестяных листах ученики рисовали острой палочкой, а позже стали применять гусиное перо и чернила, а также кисть и краски.
Обучались в основном в монастырских школах (мужских и женских). Но специальных занятий рисунком не было.
Более серьёзно обучение проходило у русских иконописцев. Но и они больше учили копировать старое, чем изображать увиденное.
И так из века в век, даже тогда, когда на Западе уже начали формироваться зачатки реалистического подхода к рисунку, в основе которого лежало изучение натуры. Всё это и привело к тому, что русские художники лишь в семнадцатом столетии начали постигать то, что европейцы прошли в пятнадцатом. Это Андрей, неплохо знавший историю, понял, когда на глаза ему попалась книга Леон Баттиста Альбе́рти "О живописи".
Этот трактат был в основном о рисунке и основных положениях построения изображения на плоскости. Рисование Альберти рассматривал как серьёзную научную дисциплину, как математику. Не как механическое упражнение, а как упражнение ума.