Проект «Око»

— Вы меня отпустите, правда же? — пролепетал Мелкий.
— Нет, — сказал Мэтт, поднял руки, сцепленные в замок, и со всей доступной ему силой опустил их на шею Мелкого.
* * *
Майкл Ивор не понимал, где он находится. Когда хирург открыл глаза, перед ним была только серая, старая, обшарпанная стена с кусками не то обоев, не то какой­то наскальной живописи его предшественников, если они тут и вправду были. Понять, что было не так со стеной, не позволяло весьма скудное освещение — свет проникал в комнату только через узкое горизонтальное окно­бойницу под самым потолком.
Одна из пружин матраца, на котором лежал Ивор, больно впивалась в бок. Старый ученый попытался поерзать на месте, разминая затекшие конечности, однако понял, что тело до сих пор ему не принадлежит, все его попытки закончились только неуверенными рывками рук, ноги не слушались вовсе.
«Что произошло?» — спрашивал себя Ивор. Последнее, что он помнил — беседа с Харрисом, а потом — тьма. Через минут десять судорожных попыток выудить хоть что­то из своей памяти Ивор вспомнил, как поднимался по лестнице дома на свою старую служебную квартиру. Он вспомнил мужчину, назвавшего его «доктором», а после все — темнота.
Более­менее придя в себя спустя некоторое время, Майкл Ивор кое­как сел на старом матраце, хотя удобного в этом было мало — колени были почти на уровне подбородка, так как матрац просто лежал на земле, а о каркасе под ним не было и речи, — и начал беглый осмотр себя и помещения, в котором очнулся. Пока хирург и не пытался встать — ноги он все еще чувствовал плохо.
Комната два на три, матрац под его тощей старческой задницей, ведро в углу и окно­бойница — вот все, что было ему доступно. Одежда на хирурге осталась та же, что и в день встречи с Харрисом, но плащ был безнадежно испорчен: он помялся, был грязным, а на правом плече Ивор нащупал немалую по размерам дырку — по всей видимости, когда его, бессознательного, волокли сюда, плащ за что­то зацепился или просто пошел по шву. Или старая ткань не выдержала, сейчас это было не так уж и важно.
Спустя некоторое время в камере (иначе помещение назвать язык не поворачивался) стало светлее. Насколько понял мужчина, причина была довольно прозаична: очнулся он на рассвете, сейчас было ранее утро. Но день вступал в свои права, а вместе с его наступлением становилось и светлее. Майкл ожидал, что кто­нибудь придет к нему, будет пытать, задавать вопросы или еще что­то, но за дверью было подозрительно тихо.
Это была хорошая, добротная дверь. Убедившись в том, что никто не стоит за ней в карауле, Майкл попытался выбить ее несколькими ударами ноги, держась при этом рукой за стену, однако его попытки привели только к рождению гулкого эха, волнами прокатывающемуся по комнате и, по всей видимости, по коридору за самой дверью. О побеге через узкое окно­бойницу под потолком не могло даже идти и речи — слишком узкое оно было для такого крупного мужчины, как Майкл Ивор. Строго говоря, пролезть в него сумел бы только ребенок лет десяти, не больше.
Время тянулось, подобно старой загустевшей краске, которую безалаберный маляр оставил на жарком летнем солнце, а после, спохватившись, пытался привести в чувство. В таких случаях маляры используют растворитель, но ничего похожего на его аналог в камере Ивора не было, а размышления о своей дальнейшей судьбе, которые нет­нет да и одолевали старого хирурга, не придавали ни сил, ни оптимизма, не помогали скоротать время в камере.
Так прошел день, а за ним ночь. Ивор был голоден, его мучила жажда, а от ведра, в которое ему все же пришлось справить нужду, ощутимо разило. По уму его стоило бы прикрыть чем­нибудь, например, из одежды за неимением альтернатив, но погода за окном давала о себе знать, поэтому Ивор решил пренебречь удобствами ради сохранения тепла и здоровья — в его возрасте любая простуда могла иметь тяжелейшие последствия.
По своим подсчетам Ивор провел в камере не меньше двух суток. Старик старался как можно больше спать, чтобы минимизировать расход энергии, но время от времени ему все же приходилось вставать со старого матраца, который служил ему кроватью, и вышагивать из одного угла камеры в другой, стараясь разогнать кровь по телу и хоть как­то согреться.
 
«Съесть бы сейчас чего горячего, насколько легче бы было. Или выпить чаю, или хотя бы воды. Многое я сейчас отдал быза стакан воды», — подумал как­то старик, пытаясь набрать хоть немного слюны, чтобы смочить пересохшее горло. От нехватки жидкости дико болела голова. Сверху накладывалась интоксикация от той дряни, что ему вкололи там, в подъезде дома. Но ничего не попишешь, рано или поздно кто­нибудь явится сюда, чтобы как минимум казнить его за измену.
На третьи сутки Майкл сквозь сон услышал за дверью шаги. А вот и палач.
Сделав над собой не дюжее усилие, старик встал, отряхнул брюки и поправил плащ, в который кутался в попытках сохранить тепло. Шаги двух пар ног замерли напротив его двери — в постоянной тишине слух Ивора обострился. Неизвестная пара (а старик был уверен железно, что там именно двое, а не трое, четверо или всего один человек — двое) на полминуты притихла, а после добротную металлическую дверь сотрясла серия мощных ударов. Казалось, в дверь ломится чудовище или ее пытаются выбить при помощи кувалды.
Через четыре очень долгих и жутких для Ивора удара все стихло, а дверь, слегка покосившаяся, со скрипом открылась вовнутрь, опрокинув при этом отхожее ведро.
* * *
После штурма «резиденции» Большого Босса, который на поверку оказался всего­то барыгой Мелким, Мэтт и Мелисса вернусь в дом, где в спешке оставили Оливера.
Их товарищ все еще был жив. Мелисса сделала уколы антибиотиков и боевого, а Мэтт сменил батареи костюма — рукопашный режим высушил старые почти досуха, в последние полчаса пути заряда еле хватало на поддержание формы, а о защите от огнестрельного оружия не было даже и речи.
Мэтт прикрыл глаза и вспомнил события последних двенадцати часов. Убитый им парнишка, убитые мародеры, а потом, спустя всего несколько часов после его возвращения, когда на поиски остатков бригады ушла на этот раз Мелисса, возле дома, где они остановились, началось смутное движение. Мэтт вспоминал, как прислонил к стене над Оливером старую дверь, стараясь укрыть раненого от осколков и чужих глаз, как схватил карабин и рванул на улицу: это был штурм.
Мэтт, будто заботливая птица­мамаша, отвлекал внимание хищников на себя, уводя прочь от «гнезда», где без сознания, терзаемый жаром и воспалением лежал его друг и боевой товарищ.
Патроны заканчивались слишком быстро, но подоспела Мелисса, с ней стало проще. Мэтт отдал винтовку ей, включил еще незнакомый ему режим рукопашного боя на броне, и они стали прорываться вперед, к штабу Большого Босса, ведь именно он объявил награду за головы тех, кто расправился над тремя его «скаутами».
«Броню создал какой­то больной психопат», — подумал Мэтт, когда увидел, что происходит с костюмом в этом режиме. Воротник, будто живой, поднялся выше, закрыв шею и подбородок, вплоть до ушей. В районе костяшек, броня собралась в плотные острые клинья наподобие кастетов, а на внешней стороне рук появились острые, но мелкие зубцы, больше похожие на пилу. На коленях также появились шипы, а пила спереди — в районе голени. В целом, изменения были минимальны, но теперь Мэтт мог «голыми» руками крошить черепа и оставлять рваные, смертельные раны или разрывать бронежилеты.
Мэтт перебирал их припасы в поисках каких­нибудь тряпок. Ему нужно было протереть костюм, потому что почти весь он был в пятнах чужой крови, а броня на руках и вовсе приняла равномерный багровый отлив.
— Как он? — спросил он Мелиссу, когда уже почти закончил вытирать кровь. Пятна оставались, но теперь он хотя бы был не таким грязным.
— Пока жив, но нам нужно снова идти. Нужен врач.
— Ясно. Давай поедим быстро и пойдем.
— Да.
Старый командир отбросил найденную в углу окровавленную тряпку, неведомо кому до этого принадлежавшую, и полез в другой рюкзак в поисках сухих армейских пайков, ругаясь на темноту. Наскоро, обжигаясь, они поели, прикрыли горящего в лихорадке Оливера дверью, организовав ему «шалаш», как это сделал перед боем Мэтт (решение было вполне удачным), и вышли наружу.