Благодарность

— Мне тревожно за вас. Раскаяние…
— Понимаю, Миша. Мне тоже тревожно. Но иногда у нас нет выбора. Это вопрос… самозащиты.
— Но ведь сейчас вам ничто не ублажает. Разве нет?
На мое счастье, в этот момент в комнату заходит медбрат. Я не прерываю видеозапись.
Он разговаривает с пациенткой, как с ребенком — громко, отчетливо произнося каждое слово. Кажется, Миша не обижается на него за это.
— Вы хотели видеть меня, мадам Сельд? Мне передали, что вы искали меня сегодня утром…
— Ах, да… Не могли бы вы положить что-то посущественнее в мои… вечерние… та… ма…
— Мази?
— Нет-нет… Я про те маленькие штучки, вот такие, их кладут тут-сюда… две или три…
— Таблетки?
— Да.
— Я понял, мадам Сельд, вы говорите о лекарствах. Одну таблетку вы принимаете в шесть часов вечера, а вторую ближе ко сну.
— Как они называются?
— Та, что в шесть часов, — омепразол, а та, что в десять, — миансерин.
— Которая бьет сильнее?
— У них разное действие. Та, что вы принимаете в десять, помогает спокойнее спать ночью, а та, что в шесть, снимает боль в желудке…
— Вот как… Тогда ту, что в десять.
— Этот вопрос надо обсудить с вашим лечащим врачом. Вы желаете принимать ее раньше десяти часов?
— Да.
— Вам не удается заснуть? В этом все дело?
— И да, и нет…
— Сообщите врачу. Судя по всему, вечерами вам трудно успокоиться.
— Ну… не настолько.
Медбрат поворачивается ко мне и заговорщицки шепчет:
— Представляете, у них с месье Тердьяном в комнатах хранились столовые ножи, с помощью которых они открывали окна…
Затем снова переводит взгляд на Миша и произносит в полный голос:
— Мы не можем допустить, чтобы вы держали в своей комнате нож, мадам Сельд, вы поняли меня?
Она окидывает его несколько высокомерным взглядом и отвечает:
— Да, я поняла вас, месье. Но вообще-то никто не умрет, если мы откроем окно. И мы уж точно не выловимся из него!
— Что касается лекарств, я передам ваши слова директрисе, а она обсудит это с вашим лечащим врачом. До встречи, мадам Сельд.
Он уходит. Его шлепанцы чпокают по линолеуму.
Миша смотрит на меня.
— Знаете, он очень милый. Иногда он кажется немного тартаром, но на самом деле он очень милый.
— Я в этом не сомневаюсь, Миша. Вернемся к нашему упражнению?
Ее плечи вмиг оседают, изо рта вырывается тоскливый вздох.
Я смеюсь.
Она тоже смеется.
— Предупрежден — значит…
— Я вам говорила, что Мари обременена?
— Беременна, да, вы рассказывали мне об этом на прошлой неделе.
— Она хочет оставить ребенка. Будет воспитывать его одна.
— Это вас беспокоит?
— Не отчим. Но все же.
 МАРИ 
 
Приходя навестить Миша, я украдкой разглядываю других обитателей пансионата — совсем старых, просто старых, не очень старых. Иногда мне хочется спросить у них: гладит ли вас кто-нибудь? Обнимает ли вас кто-нибудь? Давно ли ваша кожа соприкасалась с кожей другого человека?
Когда я представляю себя старой, действительно старой, когда я пытаюсь перенестись на сорок или пятьдесят лет вперед, сильнее всего меня удручает мысль о том, что до меня больше никто не будет дотрагиваться. Постепенно ли, внезапно ли, но физический контакт уйдет в прошлое.
Возможно, в старости потребность в прикосновениях уже не та, что в молодости; возможно, с возрастом тело съеживается и коченеет, как во время долгого голодания. Или же, напротив, оно кричит от голода, разрывается от этого немого, нестерпимого крика, которого уже никто не хочет слышать.
Всякий раз, когда Миша выходит мне навстречу своей шаткой поступью, мне безумно хочется прижать ее к себе, вдохнуть в нее частичку своей силы, своей энергии.
Но я одергиваю себя. Потому что мне неловко. А еще я боюсь причинить ей боль.
Она стала такой хрупкой.
Когда я состарюсь, буду лежать на кровати или сидеть в кресле и слушать музыку, которую слушаю сегодня, — ту, что звучит по радио или на дискотеке. Буду закрывать глаза и сосредоточиваться на ощущениях внутри своего тела, которое вот-вот начнет танцевать. Мое легкое, гибкое, послушное тело, мое тело среди других тел, мое тело, привольно танцующее по гостиной, вдали от посторонних взглядов. Когда я состарюсь, буду проводить время вот так, уделяя внимание каждому звуку, каждой ноте, каждому импульсу. Да, я буду закрывать глаза и мысленно погружаться в танец, в транс, я буду вновь обретать движения, паузы, и мое тело будет вновь подхватывать ритм музыки, будет вновь ощущать ее такт.
 
Когда (и если) я состарюсь, все это останется со мной. Воспоминания о танце, о басовых нотах, которые стучат в животе, и о волнах, которые поднимаются по бедрам.
Миша дремлет в своем кресле. Я сижу возле нее уже несколько минут, по ее лицу пробегают едва заметные волны, и я догадываюсь, что она ощутила мое присутствие. Она открывает глаза.
— Привет, Миша. Как ты?
— Знаешь, я ведь не спала.
— Знаю, Миша, не беспокойся. Ты ждала меня. Хорошо ли ты себя чувствуешь?
— Да, нормально. А ты как? Как дела у… малыша?
— Я была у врача, он сказал, что все идет гладко.
— Вот и чудесно. А обновка?
— Увы, новостей по-прежнему никаких, Миша. В прошлый вторник я повторно подала объявление. Результат пока тот же.
Грусть мгновенно заволакивает ее лицо.
— Я бы так… хотела…
— Ты и вправду решительно настроена?
— Да.
— Хорошо, я подумаю, что еще можно сделать. Попробуем поискать как-то иначе.
Она умолкает на несколько секунд, погрузившись в размышления. А затем отгоняет разочарование, как дурную мысль.
— Я тебе говорила, что мне предложили играть в бриджи?
— Нет, не говорила. А кто предложил?
— Щенжины.
— Какие женщины?
— Молодые. Те, которые дни напролет тормозят внизу, в большой гостиной. Кое-кто из них даже ходит на гимнастику, представляешь?
— Да, на вид эти дамы в хорошей форме, но, вообще-то, не так уж они и молоды.
— Та, что сидит в кресле-копалке, — это глава банды. Видела ее? Такая, в банном халате.
— Да, видела. И что же ты ответила? Ты будешь играть с ними в бридж?
— Не знаю.
— Почему? Не хочешь?
— Боюсь проиграться.
— Да брось, Миша. Правила ты помнишь, все получится.
— Так грустно…
— Что именно?
— Месье Тердьян упал в своей комнате. У него перелом крупной кости, он там, в… — Миша ищет нужное слово, но не находит его.
— В больнице?
— Да. Я надеюсь, что он вернется.
— Разумеется, Миша, он вернется, как только выздоровеет.
— А вообще, знаешь, тут происходит что-то серьезное. Очень серьезное. В низовых туалетах. Тебе надо пойти посмотреть. Я туда больше ни ногой: я сообразила, что у них на уме.
— Ты имеешь в виду туалеты на первом этаже? Что с ними не так?
— Да, возле са… ста… места для еды… Там над дверью есть… какая-то… белая штука… она делает «пшш» всякий раз, когда заходишь внутрь. Говорю тебе: они травят нас газом.
— Да нет же, Миша, это диффузор со специальными духами. Чтобы приятнее пахло.
— Тут никакие духи не помогут. И к тому же совсем это не духи. Загляни на обратном пути, сама убедишься.
— Хорошо, загляну. Но ты зря беспокоишься. Здесь тебе ничто не угрожает, поверь.
— Как скажешь.
Миша стоит перед злой директрисой.
Выражение лица и неестественно прямая осанка дамы намекают на то, что действие происходит не наяву, а в кошмарном сне, но сейчас Миша не уверена в этом.
Директриса обращается к ней строгим тоном, в котором слышится легкое нетерпение:
— Вы можете поднять руки, мадам Сельд?
Миша поднимает руки.
— Выше!
Миша поднимает обе руки к небу.
— С тех пор как вы переехали сюда, ваша гибкость значительно понизилась, мадам Сельд. Чрезвычайно. Не буду скрывать, такое случается часто: физические и умственные способности человека заметно и резко ухудшаются после того, как он поселяется в нашем учреждении, но не надейтесь, что мы станем вам сочувствовать. У нас нет на это времени. Да и список желающих попасть сюда очень длинный, как вам известно. Итак, подытожим: потеря самостоятельности в отношении личной гигиены, одевания…