Кронштадт

— Я, конечно, советовать тут не могу. Не полноумочен. Но мнение у меня, товарищи женщины, другое.
— Какое? — прищурила на него Марийка дерзкие зеленые глаза.
— Семья, — сказал Анастасьев веско. — Дочка в семье. Ну, оступился человек. Что ж сразу гнать? А семья? Дочке каково без отца?
— Да на что ей такой отец? Она сама устыдится, когда поймет, что отец у ней кобель.
— Ты, Маша, сплеча рубишь, — сказал, помолчав, Анастасьев. — А так нельзя. Раньше всего о детях надо думать. Чтоб дети не страдали от родительского раздрая.
— От родительского раздрая! — передразнила Марийка. — А то, что Васька Сашу оскорбил, когда к ее сестре полез, это значения не играет?
— Играет, — ответил Анастасьев, подумав. — Наказать его за это. А гнать не надо. Семью рушить.
— Да как наказать-то? — рассердилась Марийка. — По морде отхлестать? Так он посильнее Саши, может и не даться. Заявление на него в завком написать?
— Да ты что? — вскинула Саша взгляд на подругу. — Что это такое ты говоришь?
— Я не тебе. Я Ванечке добренькому отвечаю на его защитную речь. Один мужик, известное дело, всегда другого защищает.
Анастасьев глубокомысленно собрал морщины на лбу, опять задумался, но на сей раз не ответил Марийке.
Может, просто пришел к мысли, что ее не переспоришь. Уж больно языкастой она была, за словом в карман не лезла.
Тут прибежала Надя с утренника — вид у нее был растерянный, глазищи огромные, вопрошающие, красная шапочка съехала набок.
— Мам! — подалась она порывисто в Сашины объятия. — Папа меня со школы домой проводил. Он внизу стоит, я его звала, звала, а он не идет… Папа говорит, что не может без твоего разрешения…
— Надюша, я ж тебе говорила…
— Мам, разреши ему, разреши!
Не разрешила Саша. Хоть душа у нее рвалась надвое, когда Надя заплакала. Анастасьев покачал головой. Перевернул чашку на блюдце кверху дном.
Еще несколько дней прошло. Незадолго до обеденного перерыва в завком позвонил из корпусного цеха мастер Паволайнен, спросил Сашу.
Саша взяла из рук председателя завкома трубку:
— Чего тебе, Пава?
— Беги скорей в Константиновский док, — услышала она, — там Василий с лесов сорвался…
Не дослушав, трубку бросив на стол, как была — без пальто и шапки, — помчалась по гулкой чугунной лестнице, по скользкому льду «квадрата», по тропке, протоптанной к доку. Ужас подгонял ее. Со стенки дока увидела — там, внизу, толпились люди. По гранитным обледенелым ступеням вниз, вниз. Растолкала толпу, пробилась…
Василия поднимали с заснеженного, в пятнах крови дна дока у подножия лесов. Он хрипел от боли, изо рта бежала кровавая струйка, глаза были открыты и беспокойно обшаривали стоявших вокруг людей. Стали его укладывать на носилки, и тут он увидел Сашу.
— Пустите, — пробормотал, рванувшись из рук санитаров. Его черное лицо перекосилось, он с усилием поднял руки, левая упала плетью. — П-пусти… Саш! — вырвалось у него стоном. — Саш… прости меня!
— Прощаю, прощаю, — плача, шептала она, идя рядом с носилками и крепко держа руку Василия. — Прощаю, прощаю, прощаю…
Он умиротворенно закрыл глаза. Теперь можно было и помереть.
Не помер Чернышев потому, что от природы крепок был телом. Ребра и кости на руках и ногах срослись, расправились легкие, «отошли» отбитые почки, «отпустило» сотрясение мозга. Счастье, что не сломал себе позвоночник. Счастье, что снежный глубокий наст смягчил удар.
Саша и Надя навещали его в госпитале каждый день. Сладость прощения боролась в Саше с горечью, недоверием. Но когда Василий окончательно поправился, она, не колеблясь, привела его, слегка припадающего на правую ногу, домой. Сел Василий, вытянув ногу, на диван, оглядел комнату, обнял жену и дочку, сказал тихо:
— Только для вас жить буду.
На другой день перед концом работы к Саше забежала Марийка:
— Сашунь, новая картина идет — «Чапаев». Пошли в «Максимку»!
Саша качнула головой.
— Опять в больницу побежишь? Да что ты каждый день бегаешь? Живой он — и ладно.
— Он не в больнице уже. Он дома.
— Как — дома? — воззрилась Марийка на подругу. — Пустила Ваську домой? Да ты что? Ведь решила…
 
— Решила, а теперь перерешила.
— Да ты их не знаешь, мужиков! Он посидит смирно, а потом снова…
— Он повинился, я его простила, — твердо сказала Саша, — Вот и все.
— Ну и дура! Другой раз, когда сбежишь из дому, ко мне не стучись, не приму!
Тряхнув головой, Марийка вышла, с силой захлопнув за собой дверь.
К западу от Кронштадта вытянулись цепочкой несколько островов: Сескар, Пенисари, Лавенсари, Гогланд, южнее меж двух последних — Большой Тютерс. Гогланд — остров размером примерно с Котлин. Остальные — помельче. Осенью, когда все силы флота были брошены на защиту Ленинграда, когда сжималась до предела стальная пружина обороны, гарнизоны с крайних западных островов — Гогланда и Большого Тютерса — были сняты. Другие три — Лавенсари, Сескар и крохотный меж ними островок Пенисари — флот удержал.
Обе стороны хорошо понимали значение островного района для будущих операций. И как только прочным ледовым панцирем сковало Финский залив, развернулась зимняя борьба за острова. Военный совет Балтфлота принял решение отбить у противника Гогланд и Большой Тютерс. В ночь под Новый год, 31 декабря, отряд морской пехоты из гарнизона острова Лавенсари — всего 170 бойцов — совершил тяжелый 48-километровый переход по льду и с ходу выбил с Большого Тютерса финский гарнизон. Спустя сутки отряд сделал новый бросок по тонкому, изрезанному трещинами льду — при встречном ледяном ветре, при 25-градусном морозе — и на рассвете 2 января с трех сторон ворвался на обледенелые скалы Гогланда. Был короткий ожесточенный бой. Остатки финского гарнизона бежали, оставив остров морской пехоте.
Взятые в бою острова не были, однако, в течение зимы укреплены должным образом. И когда противник утром 27 марта атаковал Гогланд, гарнизон острова оказался в тяжелом положении. Оборону держало менее пятисот бойцов при двух пушках-сорокапятках, двух ротных минометах и 29 пулеметах. Два усиленных финских батальона шли с артиллерией, при поддержке немецких самолетов. Морская пехота держалась стойко, но к концу дня боеприпасы были на исходе: израсходованы все 107 снарядов и 48 мин, и уже немного оставалось патронов. Половина гарнизона была выведена из строя. Подкрепления не было. С наступлением темноты отряд получил приказ отходить на лед и двигаться к Лавенсари. Раненых тащили на санях-волокушах.
В первых числах апреля финны захватили и Большой Тютерс, который обороняла всего сотня — меньше роты — морских пехотинцев.
Островной район затянуло весенними туманами. Тончал съедаемый оттепелями лед. Надо было торопиться. Было ясно, что на Лавенсари недостаточно сил для захвата тех двух островов. По ледовой дороге, проложенной с Ораниенбаумского плацдарма, от маяка Шепелевский, к Лавенсари потянулась колонна в белых маскхалатах: шел полк лыжников, шел один из батальонов 2-й бригады морпехоты. Отдых на Лавенсари был недолгим. Седьмого апреля в четырнадцать часов обе эти части, усиленные сводной лавенсарской ротой, сошли на лед и начали движение к Большому Тютерсу. Несли на себе оружие, по два комплекта боеприпасов, продовольствие сухим пайком на трое суток — походных кухонь не брали. Каждая рота имела несколько волокуш для эвакуации раненых. Лыжи несли на плечах: лед был на 30–40 сантиметров покрыт талым снегом, не принимал лыж. Местами брели по колено в воде. Шли остаток дня и всю ночь без остановок, одолели четыре гряды торосов. К шести утра 8 апреля отряд вышел к Большому Тютерсу и в полукилометре от берега расположился на привал.
Младший сержант Бычков, прежде чем лечь, привычно пересчитал свое отделение — по усам, по головам, торчавшим из капюшонов маскхалатов, — все одиннадцать молодцов были на месте, все повалились в мокрый снег, кто сразу заснул от большой усталости, а кто грыз сухари, вынутые из обледеневших вещмешков. Бычков тоже лег, был он мокрый с головы до ног, в сапогах хлюпала вода, а голова была до ужасти тяжелая после бессонья и тяжелого 48-километрового перехода. Да ведь к нему и тот переход, от Шепелева, приплюсовать надо. Вот те и морская пехота. Мокрая пехота (так думал Бычков, глядя на полоску берега и стараясь не заснуть, хоть и слипались глаза). Лежать было хорошо, пусть и на мокром льду, не давил на плечи, да что на плечи — на весь организм, вещмешок с боеприпасом и харчем. Но лежа остров не возьмешь. Бычков приглядывался к местности, насколько хватало глазу. Торосов тут маловато, впереди гладкий лед, почти без укрытий. Да, тут надо поторапливаться, скорее выскакивать на берег, а то побьют нас на голом льду. Часочек бы только отдохнуть. Вот плохо, что туман рассеивается…