Кронштадт

А на следующее утро доставили на причал из здешнего подземного госпиталя группу раненых бойцов. И уже на «Гюйсе» разместили часть раненых в кубриках, как вдруг — новый приказ: раненых выгрузить и увезти обратно в госпиталь. А к вечеру на причал стали прибывать поротно стрелки в полной боевой выкладке, с пулеметами.
— У нас на флотах всегда так: стой там, иди сюда, — высказался по этому поводу боцман Кобыльский. — Не обижайся, отец, — отнесся он к пожилому рыжеусому бойцу, стучащему костылями по сходне. — В следующий раз придем — будешь первый в очереди.
— Мне не к спеху, — кинул тот, сойдя на причал. — Здесь даже лучше, чем в вашей кастрюле болтаться.
— Поиграться с мышатами! Кастрюля! Мы пахари моря, понятно? Сам-то откуда будешь?
— Из Талдома.
— Талдом? А-а, это где таракану усы дверью прищемили… — Боцман сдвинул шапку на черную, красиво выгнутую бровь, спросил вахтенного командира Толоконникова: — Пускать пехоту, товарищ лейтенант?
— Подождем, пока командир с военкомом придут.
— Ясно. Что, солдатики? — далеко слышным своим голосом обратился боцман к стрелкам. — На Большую землю потянуло?
— Начальству виднее, — откликнулись голоса. — Нам и здесь тепло. Не дует.
— То-то вы, как погляжу, сытые да небитые, нос в табаке. Ты что же обмотку на весь пирс размотал, сынок? — насмешливо уставился боцман на молодого стрелка. — Давай наматывай обратно.
И пока тот накручивал обмотку, боцман под общий смех считал витки:
— Январь, февраль, март, апрель…
С головного тральщика пришли Козырев и Балыкин, которых вызывал на совещание командир отряда. Козырев распорядился начать погрузку и корабль к походу изготовить. Стрелковый батальон растекся по палубам тральщиков, и ранние сумерки растворили серые шинели в серой боевой окраске кораблей. Заработали прогреваемые дизеля, пахнуло горьким дымком выхлопов. Кобыльский носился по верхней палубе, проверяя, все ли закреплено по-походному, наставляя пехотинцев, и военкому пришлось сделать ему замечание относительно выбора выражений.
— Что-то сегодня произошло, — сказал Козырев Балыкину на мостике. — Почему вдруг снимается с обороны полноценный батальон?
— Ты же слышал, батальон перебрасывается в Рамбов для усиления обороны плацдарма.
— Слышал. Но все равно неспроста это. Печенкой чую, неспроста.
Стемнело. В девятнадцать двадцать отряд вышел в обратный путь, в мрак и неизвестность Финского залива. Погода свежела, ветер стал ледяным и плотным.
— Похоже, что раздует штормягу баллов на семь, — проворчал Козырев. — Не рыскать, рулевой!
Легко сказать — «не рыскать». Попробуй удержать тральщик на курсе, когда ветер упорно жмет в левую скулу корабля. Рулевой Лобастов, не отрывая взгляда от картушки компаса, ворочает штурвал. Слабым синеватым светом от компаса освещено его сосредоточенное на трудной работе лицо.
Курсом зюйд-зюйд-ост прошли ханковский фарватер, миновали маяк Руссаре, поворотили в нужной точке. Теперь тральщик привелся к ветру, качка пошла килевая, а впереди были две полосы минных полей.
Ветер режет Козыреву глаза, брови и ресницы у него заиндевели, и все внутри обрывается всякий раз, как мостик уходит из-под ног.
— Хуже нет килевой качки. Винты оголяются, — морщится Козырев, слыша, как взвыли винты на гребне волны. — А ты, я гляжу, ничего… не берет тебя…
— Не укачиваюсь, — говорит Балыкин.
— Силен. У меня кишки наружу просятся… Одно утешение — сам адмирал Нельсон страдал морской болезнью.
— Да ну? — удивляется Балыкин. — У нас адмирал Ушаков не страдал.
Свистнула переговорка. Козырев ответил в ее раструб и услышал голос Иноземцева:
— Товарищ командир, разрешите остановить левый двигатель. Отказал шестой цилиндр.
Козырев выругался сквозь зубы.
— Останавливайте и примите срочные меры.
— Пойду в машину, — сказал Балыкин. — Посмотрю, что там стряслось.
— Штурман! — крикнул Козырев в сторону «чулана». — Остановлен левый дизель. Учтите потерю скорости!
Дрянь дело (думает он). Отстанем теперь. А впереди Юминда…
Он хмуро смотрит на удаляющийся гакабортный огонь впереди идущего тральщика, на еле заметные силуэты двух морских охотников, тоже уходящих вперед.
 
Теперь, когда работал лишь один дизель, рулевому стало еще труднее удерживать корабль на курсе. «Гюйс» как бы стремился вырваться из рук и опасно развернуться правым бортом к волне. Но Лобастов не давал кораблю разворачиваться лагом к волне. Широко расставив ноги, он, как влитый, стоял у рулевой колонки. Упрямо держал тральщик на курсе.
Неподалеку от него маялся вахтенный командир Галкин. Желудок чуть ли не к горлу подступал, ноги подгибались, в голове было мутно. Неудержимо хотелось лечь. Но лучше уж за борт броситься… «Сволочь, — мысленно сказал Галкин сам себе. — Сволочь ты… Убью, если свалишься…»
Козырев видел, что вахтенному командиру плохо. И было у него искушение прогнать Галкина с мостика — пусть проваливает, желторотый птенчик… Толку все равно никакого… Призвал себя, однако, к терпению. Ему-то, Козыреву, тоже было плохо… Скоро отряд уйдет вперед, и он один останется на минных полях…
Проклятая качка. Проклятая ночь. Проклятая Юминда.
— Ну, что у вас, механик? — рычит он в переговорку.
— Сейчас пустим двигатель на семи цилиндрах, — отвечает снизу Иноземцев.
— Дотянет до Гогланда на семи?
— Надеюсь.
— Отвечайте как следует, механик: дотянет или нет?
— Дотянет.
Это другой разговор. А то — «надеюсь»… Какие могут быть надежды в боевом походе?
На мостик поднимается Балыкин.
— Ну, что там? — бросает Козырев.
— Лопнул в шестом цилиндре стакан.
— Вечно этот говенный цилиндр, — ворчит Козырев.
— Меры приняты быстро. Отсоединили штоки, пустили дизель на семи цилиндрах. Достается мотористам…
— Хорошо хоть, что механик у нас толковый.
— Специальность знает, — сдержанно соглашается Балыкин. Он смотрит на Галкина, вцепившегося в ограждение мостика: — Как бы за борт не сыграл.
Да, Галкину совсем худо. Перегнулся через поручни. Лица его не видать, но Козыреву чудится мучительная гримаса. Не прогнать ли его в каюту? Пусть отлежится…
Галкин выпрямился. Шагнул к рулевой колонке, посмотрел на картушку компаса — проверил, точно ли на курсе лежит корабль. Пересилил себя…
— Ничего, ничего, — пробормотал Козырев. — Сделаем из птенчика боевого офицера.
Балыкин услышал, головой покачал:
— Опять это словцо. Ох, командир…
Желтый всплеск огня полоснул по глазам. Грохот взрыва раскатывается, заполняя пустое пространство ночи. В быстро убывающем свете видно, как впереди, примерно в миле, носом в воду уходит тральщик и сыплются вскинутые взрывом черные обломки.
— «Фугас» подорвался! — кричит сигнальщик Плахоткин.
Минут через десять «Гюйс» подошел к месту катастрофы. Тут уже крутились морские охотники, подбирая плавающих людей с затонувшего тральщика. «Гюйс», за стопорив ход, тоже начинает трудную работу спасения. Шторм ревет, норовит развернуть корабль лагом к волне. Лобастов у штурвала упрямо удерживает тральщик против волны. А верхняя команда во главе с боцманом вытягивает из беснующейся, покрытой пеной воды человека за человеком…
28 октября два базовых тральщика выгрузили в гавани Ораниенбаума батальон, снятый с Ханко.
Верно учуял Козырев: пока тральщики стояли на Ханко, произошло нечто важное. Ставка разрешила военному совету Балтфлота начать эвакуацию гангутского гарнизона. Вот почему полетела из Кронштадта шифровка, предписывающая отряду кораблей не принять на борт раненых, как было приказано раньше, а срочно вывезти стрелковый батальон для укрепления Ораниенбаумского плацдарма.
Так началась эвакуация Ханко.
Много труда вложили гангутцы в оборону этого лесистого, скалистого полуострова, политого кровью и потом. Теперь они уходили — непобежденными, не знающими горечи поражений. Их ждали промерзшие окопы Ораниенбаумского «пятачка». Ждали свинцовые метели Невской Дубровки. Ждал кронштадтский лед.