Кронштадт
Постучавшись, вошел к Балыкину в каюту. Тот сидел в тельняшке за столом, прикреплял к кителю погоны с четырьмя звездочками — он теперь был в звании капитан-лейтенанта, прежние звания политсостава были отменены.
— Присядь, Юрий Михайлыч, — сказал он. — Сейчас я закончу.
Обращение на «ты» означало, что комиссар… ну, замполит… не собирается взыскивать. Иначе было бы официальное «вы». Балыкин надел китель и сел против него:
— Вот зачем вызвал. Хочу предупредить, что тебя, может, на днях пригласит на беседу комдив.
— А что случилось? — насторожился Иноземцев.
— Ничего не случилось. Есть предположение, что тебя выдвинут дивизионным механиком. Так вот, подготовься. Волков вызовет на беседу, поинтересуется состоянием дел в бэ-чэ, ходом ремонта — будь готов конкретно ответить. Чтоб коротко и ясно.
— Меня — дивмехом? — переспросил Иноземцев.
— А что тут удивляться? Полтора года плаваешь, опыт накопил. Надо расти. Теперь вот что еще. Ты стал покрикивать на подчиненных, Юрий Михайлович. Строгость, само собой, нужна, но повышать голос не надо. Ты ведь сам обидчив и должен понимать, что и другие могут обидеться.
— Всего-то раза два сорвался, — насупился Иноземцев.
— И одного раза хватает, чтоб излишне взвинтить. У тебя, может, случилось что-нибудь? В личной жизни?
— Нет…
— Тем более, значит. Прошу поспокойней. Кстати, как там твоя девушка… Людмила, да? Как поживает?
— У нас оборвалась переписка.
— Жаль. — Балыкин качнул головой. — Девушка хорошая, грамотная. Ты, может, обидел ее?
— Не обижал, — отрезал Иноземцев. — Николай Иванович, насчет моего назначения… Мне что-то не хочется. Там, на дивизионе, больше на берегу придется сидеть… писанина всякая… А мне хочется еще поплавать.
— Выходы в море будут и на дивизионе. Другое дело, если б ты не тянул. А ты, думаю, должность потянешь. Расти надо. И вот еще о чем задумайся. Пора тебе, механик, в партию вступить. Ты теперь не зеленый новичок, а боевой офицер. Грамотный, ответственность сознаешь. Понятно, нет?
— Хорошо. Я подумаю, Николай Иваныч.
Со стуком отворилась дверь, Козырев шагнул через комингс в каюту. Он был при полном параде, ясно горели пуговицы на кителе и на погонах, сиял орден, брюки имели безупречную складку.
— Ты готов, Николай Иваныч? Будем экипажу вручать погоны. — Он посмотрел на поднявшегося Иноземцева. — Преображается флот. Вон механик как похорошел. Гвардии старший инженер-лейтенант, на плечах золото, на груди орден. Усы отпустил. Завидный жених.
— Давно ли, — усмехнулся Иноземцев, — возглашали вы дифирамб холостяцкой жизни, товарищ командир? А теперь вам всюду мерещатся женихи.
— Эт-то что за дерзостное высказывание? — весело сверкнул Козырев сталью глаз. — Что за вольтерьянство, я вас спрашиваю? Думаете, вы уже дивизионный механик? Как бы не так! Не отпущу я вас.
— Я и не хочу уходить.
— Тем более должны испытывать священный трепет перед начальством. Начальство говорит вам, что вы завидный жених. Как должен ответить старательный подчиненный?
— Так точно, завидный! — гаркнул Иноземцев, бросив руки по швам и «едя глазами» командира.
— Во-от! Другое дело. Давайте, давайте, механик, что вы столбом тут стоите? Выстройте свою бэ-чэ на юте.
— Есть. — Иноземцев тронул молодые каштановые усики и, посмеиваясь, вышел из каюты.
— Ни к селу ни к городу ты механика в этом… вольтерьянстве попрекаешь, — сказал Балыкин, надевая фуражку. — При чем тут Вольтер?
— А при том, что Иноземцев его последователь, и это дело надо пресечь.
— А! — махнул рукой Балыкин. — Я с тобой серьезно, а ты… Что-то в тебе, командир, переменилось.
— В тебе тоже, замполит. Очень тебе идут капитан-лейтенантские погоны. Ну, пошли.
Сеялся мелкий снежок. Оттепельной сыростью набухло серое, низко нависшее над Кронштадтом небо. На юте «Гюйса», где на кормовом флагштоке развевался новенький гвардейский флаг, строился вдоль обоих бортов экипаж. Возле крана стоял столик, на нем стопками лежали черные погоны с лычками и без лычек, с крупными желтыми буквами «БФ», малые погончики для фланелевок.
Церемониал был простой. По одному, по порядку боевых частей, подходили к столу краснофлотцы и старшины. Докладывали. Козырев говорил, протягивая новые знаки различия:
— Вручаю вам погоны Советского Военно-Морского Флота.
— Оправдаю честь погон! — отвечал гвардеец и, повернувшись кругом, возвращался в строй, уступая место следующему. Так и шло.
— Вручаю вам погоны…
— Оправдаю честь погон…
Перед обедом Балыкин в кормовом кубрике проводил политинформацию. Уже рассказал об итогах гигантской битвы под Сталинградом, где была разгромлена немецкая шестая армия, уже и о военных действиях союзников в Тунисе рассказал и теперь вел речь о всенародном движении — сборе средств на постройку танковых колонн, самолетов, боевых кораблей. Призывал экипаж включиться.
Аккуратно разграфленные листы бумаги он положил на стол, краснофлотцы и старшины окружили его, подписывались — кто на половину месячного денежного содержания, а кто и на полный оклад. Деньги, в общем-то, были морякам ни к чему. Еда, табак и одежда казенные, а в магазинах что-то продают только по карточкам и промтоварным талонам. В сущности, нечего купить на те небольшие деньги, что платят рядовому и старшинскому составу, даже и коробка спичек теперь не достанешь.
Тут-то, в разгар подписки, и прогрохотал по трапу, сбегая вниз, корабельный почтальон.
— Комиссар здесь? — Он запыхался, потому что всю дорогу от почты до гавани бежал. — Товарищ комиссар, вам письмо!
Балыкин схватил конвертик и — бегом по трапу, к себе в каюту.
— Не пойму, как оно до Кракова дошло, — сказал почтальон, качая головой. — С таким адресом…
В каюте Балыкин с недоумением повертел конверт, склеенный из газеты, да нет, из листка, выдранного из старого учебника ботаники. Поверх слепого текста про пестики и тычинки было написано фиолетовыми чернилами: «КРОНШТАТ ГУЙС БАЛЫКИНУ НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧУ».
Нетерпеливыми пальцами Балыкин разорвал конверт, вытянул сложенные листки, тоже из ботаники, по которым шли неровные фиолетовые строчки:
«Дарагой папа мы с Аллочкой живые а мама потирялас. Нас тетя Вера на станцую павела а Бабушка не хатела ухадить не брошу гаварит дом агарод не пашла. Тетя Вера Бабушку ругала и маму ругала што позно уходим. На станции мы долго ждали мама гаварит нада ити пешком тут тетя Вера пришла гаварит щас поедим. Приехал паравоз и два вагона на паравозе дядя Федя каторый к тете Вере приходит он гаварит садитесь мы забралис на паравоз паехали. Мы видели самалеты летали бомбы кидали очень страшно кагда бомбы гудят сразу агонь дым зимля дражит. Аллочка очень пугалас вся дражала и плакала мама ее на руках. Паравоз ехал дядя Федя гаварит периезд забит остановилис а там по дароге много людей идут машины тилеги. Тут они налители стали бомбы кидать дядя Федя кричит скорей вылизайте бегите мы вылезли мама гаварит туда бегите в авраг а бомбы гудят зимля дражит люди бегут и дым кругом. Мама с нами бежала а потом сматрю ее нету я кричала Аллочка плакала нигде мамы нет и тети Веры нет а паравоз разбитый. Папа я не знаю где мама. Мы с Аллочкой до ночи в авраге сидели и всю ночь с чужой тетей ее детями шли у Аллочки ноги до крови гаварит не могу ити и села. Мы плакали звали маму а ее нигде нет. Утром мы видели танки шли очень много и машины по дароге немцы ехали. Мы очень хатели кушать а потом пришли в диревню там людей не видать адна тетя нам дала малока папить. Я спрасила как на периезд ити маму искать. Мы апять вышли на жилезную дорогу а далше не магли очень устали и кушать хатели. Пастучалис в домик баба Настя нас пустила кушать дала картошку агурцы гаварит гасподь вас привел значить живите а я гаварит все патиряла толко флажок астался и тот болше не нужен. Мы тут стали жить у бабы Насти памагали ей на агароде картошку капали всю зиму толко картошку кушали болше ничево нету. Дрова тоже были а спичек нигде нету без огня мерзли потом дядя Митя однаногий зделал нам крисало научил у миня палучаеца а у Аллочки нет. Аллочке баба Настя дала валенки сваево сына у ней сын пропал толко они очень балшие мы туда тряпок напхали ничево Аллочка всю зиму ходит. Картошка типерь канчаеца что мы кушать будим не знаю. Баба Настя больная лежит толко молица встает.
Потом паезда пашли апять самалеты видали Аллочка очень пугалас но бомбы падали далеко толко одна савсем близка где дом Мити однаногова у нево сарай згарел. Дядя Митя гаварит наши немца прагнали пиши радителям писмо чирнила и ручку принес а я не знаю где мама. Тетя Вера прапала адриса Росош я не знаю толко знаю папа что ты в Кронштате и карабл помню Гуйс. Дарагой папа я не знаю куда ити где жить мама патирялас а баба Настя болная что гаварит я типерь не пайму толко бармочет. Дарагой папа забери нас к сибе. Это писмо я написала Нина».