Кронштадт

Было тихо, как до войны.
И уже опять подступала дремота, как вдруг Надя пошевелилась и стала тихонько вылезать из-под одеяла. Не раскрывая глаз, он поймал ее и притянул к себе. Она засмеялась, шепнула:
— Не спишь? Притворщик какой…
И опять он целует ее, и она, преодолевая инстинктивную стыдливость, подчиняется его воле, и опять забытье, и только бурные толчки пылающей крови…
В комнате полумрак. В овальном зеркале, вделанном в дверцу шкафа, смутно отражается изножье дивана, углом свисающее синее стеганое одеяло. Они лежат, отдыхая, Надина голова на его плече, его рука обвила ее хрупкие плечи.
И ничего больше не надо. Пусть день, пусть ночь, все равно. Пусть остановится время.
— Люблю тебя, — шепчет он ей в ухо сквозь путаницу русых волос.
Надя замирает в его руках. Льнет к нему, словно раствориться в нем хочет. Глаза ее закрыты, на губах счастливая улыбка…
Но никуда не денешься от житейских забот. Лиза вчера ушла ночевать к Нюрке, подруге своей, и теперь может прийти домой в любую минуту. У Нюрки одна комната и мама больная, не очень-то удобно, ну, несколько дней поживет там Лиза — а потом?
— Завтра пойду в КЭЧ и скажу: «Братцы, я женился, давайте квартиру», — говорит Козырев, разжигая на кухне плиту.
— Так они тебе и дадут.
— Дадут! В Кронштадте полно пустых квартир. Пусть попробуют не дать… Тьфу, черт, опять погасло!
— Ну кто же так разжигает? — Надя тихо смеется. — Для растопки нужны тоненькие щепки. Пусти, Андрюша, ты же не умеешь…
— Кто не умеет? — Козырев грозно сдвигает брови. — Это я-то не умею?
И сует в плиту скомканную газету, чиркает спичкой. Уже сколько газет поджег, сколько перевел спичек, а плита не разгорается, не принимает огня. Но Козырев упрям.
— Воды нету, — жалобно говорит Надя, без толку покрутив кран. — Рано утром была, наверно, а мы проспали…
— И правильно сделали. Где ведро? Где ближайшая колонка?
Он уходит с ведром на угол Интернациональной, к водоразборной колонке. Надя тем временем быстренько растапливает опять погасшую плиту. Убирает постель в шкаф. Мельком взглядывает на себя в зеркало — господи, растрепалась-то как! Она причесывается, склонив голову к плечу, и кажется ей, будто не она там, в зеркале, а другая — похожая и не похожая. С незнакомой улыбкой.
Возвращается Козырев. Ставит чайник с водой на огонь. Поливает Наде над раковиной, потом она поливает ему. Мой муж (думает она при этом), я поливаю своему мужу… Как смешно мой муж фыркает, растираясь полотенцем… Неужели мы теперь всегда будем вместе?
Как весело вместе готовить завтрак! Какой смешной — кривобокий и дырявый — получается омлет из яичного порошка, жаренный на лярде. Слово-то какое смешное — лярд! Они едят шипящий, со сковороды, омлет с черным хлебом и запивают чаем с сахаром — поистине королевский завтрак.
— Ну как, — не без самодовольства спрашивает Козырев, закурив после завтрака, — нравится тебе семейная жизнь?
— Очень, — простодушно отвечает Надя. — А где мы будем обедать?
— Обедать? Гм… Обедать пойдем ко мне на корабль.
— Прямо!
— Да, прямо на родимый «Гюйс».
— Ты пойдешь прямо на родимый «Гюйс», а я — прямо в родимую столовую.
— Ну вот, уже начинаются споры! Знаешь, какой должна быть хорошая жена? Она должна быть послушной.
— Я послушная. Только к тебе на корабль не пойду.
Тут прозвенел звонок. Лиза, наверно, пришла. Ишь, деликатная какая, звонит, не отпирает своим ключом, чтоб не застать врасплох.
Но это не Лиза. Застегнутый на все пуговицы, в шапке со спущенными ушами, стоит у двери Балыкин.
— Николай Иваныч? — Козырев удивлен. — Каким образом…
— Может, пустишь меня?
— Да, да, входи!
— Поздравляю, Андрей Константинович, — Балыкин несколько церемонно пожимает ему руку, — с законным, значит, бракосочетанием.
— Спасибо. Раздевайся. Как ты узнал? Хотя… — вдруг сообразил Козырев. — Понятно, понятно…
— Хочу тебе попенять, — говорит Балыкин, вешая шинель и шапку. — Почему секреты разводишь? Ведь если б Анастасьев мне утром не сказал про вчерашнее событие, так бы мы ничего и не знали.
 
— Не такое уж великое событие для Краснознаменного Балтийского флота. Проходи. — Он ведет Балыкина в комнату, где Надя спешно наводит порядок. — Надя, это мой комиссар Николай Иванович Балыкин.
— Замполит, — поправляет тот и пожимает руку смущенной Наде. — Поздравляю вас, Надежда… как по батюшке? Ага, Васильевна.
— Спасибо… Садитесь, я вам чаю налью…
— Нет, я уже пил, не хочу. А пришел я не только поздравить с законным, значит, браком. — Балыкин сел, потер тяжелую челюсть. — Мне Анастасьев со слов супруги сказал, что у вас с жильем плохо.
— У нас нет жилья. В Надиной комнате жить нельзя, она разрушена. Здесь живет ее тетя…
— Так вот, хочу предложить: занимайте мою квартиру.
— Никола-ай Иваныч, — улыбается Козырев, — спасибо, конечно, но…
— Чего «но»? Хорошая комната, ну, немножко меньше этой. На Ленинской. Все равно она пустует, ты же знаешь, Андрей Константиныч.
Балыкинская квартира пустует с тех пор, как его жена с дочерьми уехали в эвакуацию. Уже полгода нет от них вестей. Правда, наступление под Сталинградом взбодрило Балыкина. И уж особенно воспрянул он духом, когда неделю назад, в конце декабря, сообщили о начавшемся наступлении наших войск в районе среднего течения Дона. Там уже больше двухсот населенных пунктов освободили, и хотя среди них не упоминалась Россошь, но были в сводке очень близкие к ней, соседние городки — Новая Калитва, Богучар, Кантемировка. Письмо за письмом слал Балыкин по всем известным ему в Россоши адресам. Со страхом и надеждой ждал ответа…
— Ну что, Надя, примем предложение?
— Неловко как-то, Андрей…
— Очень даже ловко, — решительно говорит Балыкин. — Вы извините, но я уже распорядился. Через час придут наши ребята, помогут вам вещи перетащить. Так что час вам дается на сборы.
Надя ахнула и засмеялась тихонько.
— Вот это я понимаю, — одобрительно глядит Козырев на своего замполита. — Вот задача, вот срок исполнения. Это дело! Спасибо, Николай Иваныч.
— Мебель там есть — кровать, стол, шкаф — ну, все, что КЭЧ выдает. Печка голландская. В подвале есть немного дров, на первые дни хватит, а там надо будет тебе, Андрей Константиныч…
— Понятно. Что ж, Надюша, давай собираться.
Козырев вытаскивает из шкафа постель.
— Только подушки, — командует Балыкин. — Матрац там есть.
Надя укладывает в чемодан свою немногочисленную одежду.
Потом уходит в чернышевскую комнату — взять постельное белье.
— Были сборы недолги, — говорит Козырев, стягивая ремнем узел с подушками и одеялом.
— А вот тебе главная новость, Андрей Константиныч. Утром сегодня Волков позвонил: наш тральщик преобразован в гвардейский.
— Гвардейский?! — Козырев резко выпрямился, изумленный.
— Поздравляю тебя, стало быть, по второму пункту, гвардии капитан-лейтенант.
— И тебя, гвардии старший политрук, — улыбается Козырев. — Или тебя уже преобразовали в капитан-лейтенанта?
— Скоро переаттестуют. А вот и третий пункт: подписан приказ о награждении. Тебе — орден Красного Знамени, мне тоже. Остальным офицерам — Красная Звезда. Кроме Слюсаря.
— Почему? Мы его представляли.
— Представляли. Но ты ж знаешь, Волков на него сильно рассвирепел. Медаль «За боевые заслуги» вышла Слюсарю.
— Поня-атно… Команда награждена?
— Боцману и Анастасьеву — ордена Красной Звезды, остальным — медали.
— Ну, Николай Иваныч, замечательные новости ты принес. Значит, мы теперь гвардия. Морская гвардия!
Балыкин смотрит в окно.
— Сколько на твоих? Десять ноль пять? Через полчасика придут ребята, до одиннадцати тридцати управимся с переездом, а в двенадцать ноль-ноль — обед на «Гюйсе». Прошу прибыть с супругой.
— Надя этого слова пугается. Тут, понимаешь ли, Николай Иваныч, не так просто. Не хочет Надя идти на корабль.