Сентябрь (СИ)

«Тебе нужно написать книгу», — говорил Дэвид, улыбаясь. Они тогда стояли на пороге его номера, прощаясь. И глядя на только что отпечатанные листы, Тэйлос понял, что именно это и начал делать. Даже не понимая, о чём именно пишет. Нужно было перечитать, поймать сюжет, узнать, кто именно рассказывает и оживляет для автора эти картины. Однако стоило на мгновение позволить себе коснуться воспоминаний и посмотреть на готовые страницы, как навалилась усталость, и ничего не оставалось, как умыться и лечь спать.
Дав себе слово, что непременно перечитает каждую строчку несколько раз — но уже днём — Тэйлос почти торопливо разделся и скользнул под плед. Утреннее солнце бессильно было пробиться сквозь плотную гардину, и он даже не стал напоминать себе, что нужно закончить ещё одну заметку, книга — или что там он такое написал — была гораздо важнее. И это было последней мыслью, прежде чем Тэйлос растворился в сновидениях, едва коснувшись головой подушки.
***
Ему приснилась мать. Ничего неожиданного, если уж учитывать всё, что пришлось вспомнить из-за разговора с Дэвидом.
Лилиана Торртон сидела у стола и вышивала лентами. Перед ней лежали самые разные — сияющие атласом, всех оттенков и цветов, что только мог представить Тэйлос, туго смотанные и лежащие свободно, точно реки и ручейки красок. Он с любопытством взглянул на неготовую пока ещё вышивку из-за плеча Лилианы — мать была замечательной рукодельницей, творила целые картины с помощью лент и ниток. Ей прекрасно удавались цветы и пейзажи, но больше всего она любила вышивать дивные орнаменты. Однако в этот раз Тэйлоса ждало разочарование. Вместо красочной картины он увидел тёмный пейзаж кладбища — все яркие краски переливались на столе, а на ткани остался лишь чёрный, поблёскивающий в свете свечей атлас.
— Почему? — спросил он, и Лилиана подняла голову от шитья, чуть повернувшись к нему.
Лицо её оказалось юным — такой Тэйлос её почти не помнил — но по подбородку ползло некрасивое трупное пятно. Это не напугало, только расставило необходимые точки.
— Здесь теперь мой дом, странно ли, что я вышиваю именно это? — усмехнулась она. Мир вокруг неуловимо менялся, теперь мать сидела на траве у собственной могилы, чопорное тёмное платье — то самое, в котором она легла в гроб, — лежало красивыми складками, но было испачкано землёй.
— Может, тебе одиноко? — совесть или жалость — что-то непонятное — сдавили ему горло, да так сильно, что он не сумел задать ещё хоть один вопрос. Сколько мертвецу требуется цветов и слёз, чтобы чувствовать себя не брошенным?..
— Здесь не может быть одиноко, смотри, сколько вокруг прекрасных людей, — возразила Лилиана и стала строгой, как бывало, если он приносил плохие отметки из школы или же шалил в храме. Теперь её лицо постарело, осунулось, а кожа стала чуть зеленоватой, как если бы оказалась освещена газовым фонарём.
Вокруг вдруг появилось множество людей, Тэйлос не понимал, откуда у него такая уверенность, но твёрдо знал, что все они уже мертвы. В толпе он заметил и маленькую большеглазую девочку с венком в волосах. Она стояла чуть поодаль от остальных, видимо, отчаянно робея.
— Глория? — позвал он, забыв вмиг о матери.
Девочка испуганно вздрогнула и посмотрела на него. Глаза у неё оказались пустыми и холодными, глазами мертвеца на живеньком и чистом личике с будто фарфоровой кожей.
Возможно, Тэйлос и должен был испугаться, но сегодня во сне страх забыл к нему дорогу. Он не заметил, когда исчезла Лилиана. Словно проводник, она привела его в мир мёртвых и оставила, не в силах пройти дальше и глубже. Но было ли ему теперь дело до матери?.. Тэйлоса охватил азарт, страстное желание поймать тревожившую тайну.
— Я хочу знать, что с тобой произошло, — сказал он, двинувшись сквозь молча расступавшуюся толпу призраков, теперь уже почти прозрачных. Но Глория — единственная яркая в этом сонме исчезающих фигур — только скривила рот, будто собираясь плакать, а затем провалилась под землю, не оставив после себя даже разверстого зева могилы.
 
Тэйлос остался стоять на кладбище между гранитных плит, каменные памятники хранили тайны, ангелы смотрели с укором. Ветер шевелил траву и шуршал иссохшими цветами.
— Почему ты не отвечаешь мне? — спросил Тэйлос, обращаясь ко всему разом, к собственному сну, а может, к самому себе. Но его обняла тишина, и даже своего голоса он совсем не услышал.
Мир померк — медленно, словно кто-то осторожно протирал доску с меловой картиной сухой ветошью, и уже минуту спустя Тэйлос открыл глаза. В окно барабанил дождь, и его настойчивый стук почти сразу выгнал из памяти все образы сна.
По всему выходило, спал он недолго. Тело непривычно ломило, а глаза были слишком сухи и даже умывание ничуть не помогло. Тэйлос сварил себе крепкий кофе и потёр виски, чувствуя приближение головной боли. Взгляд его натолкнулся на отпечатанные листы. Их было пятнадцать штук! Никогда прежде он не писал так много за одну ночь.
Забыв о чашке с горячим напитком, Тэйлос сел к столу и вчитался, им владело неясное ощущение — он не узнавал слова и фразы, а ведь отличался прекрасной памятью на собственные тексты! Теперь же казалось, что он и вовсе не писал ничего из этого.
Голова шла кругом, он совершенно точно помнил, как набирал абзац за абзацем, но не мог восстановить в памяти ни единой строки.
— Хаос меня забери, — шептал он то и дело, всё сильнее поражаясь тому, что выписалось само собой в ночной тишине.
А дочитав, он решил, что непременно расскажет и покажет эти страницы Дэвиду. Теперь самое время было заняться работой, скучной рутиной, что сумеет избавить от тревожных мыслей, но Тэйлос некоторое время сидел за столом просто так, стараясь принять, что именно его пальцы вчера выстукивали по клавишам историю жизни маленькой девочки, помеченной на бумаге лишь буквой и точкой: «Ф.». Тэйлос знал — это фамилия.
— Может ли быть, что это она говорит со мной? — на вопрос силился ответить только дождь, но Тэйлос не понимал, что он там барабанит.
В любом случае сейчас нужно было написать статью и спешить в редакцию. Тэйлос отложил бесплодные размышления, увлёкшись работой. Несмотря на то, что вся ночь прошла без сна, а стопка страниц красноречиво свидетельствовала, что он неплохо потрудился, ощущения опустошённости, как то бывало после нескольких статей разом, не приходило. Напротив, он с большим удовольствием окунулся в рутинный мир журналистики и оказался вполне доволен результатом.
Не став ломать голову, как так получилось, Тэйлос спешно собрался и уже через двадцать минут был у Драйзера. Разговор у них получился коротким, Уоткинс выдал ещё несколько тем для следующего номера и посоветовал, с кем о них поговорить, а затем Тэйлос оказался на улице и… Тут его охватило удивительное чувство, а может быть, даже и страстное желание.
Он всегда таскал с собой блокнот, и теперь ему пришлось завернуть в переулок и присесть на выпирающий костью фундамент старого дома, чтобы начать записывать возникающие слова. Они словно нашёптывались кем-то, вольно приходили из глубин, вспыхивали, и Тэйлос не мог противиться их зову.
Он нанизывал их на нитку фраз, выписывал в блокнот, а потом осознал, что не успевает за призрачным диктующим, и перешёл на стенографию. За почти полчаса такой диктовки он весь взмок, хоть ветер был пронизывающим и холодным, а солнце совсем не жаждало согреть город.
В какой-то миг всё исчезло — ни шёпота, ни слов. Тэйлос понял, что исписал десяток страниц блокнота. Он потёр затёкшую шею и поднялся, стряхнул с плаща прилипшие ошмётки известковой побелки. Подворотня отнюдь не дарила впечатления прибежища муз. Здесь было неприглядно, лежал мусор, а у стены притаилась целая батарея бутылок, запылённых и заплетённых паутиной. Откуда-то несло затхлостью и сырым подвалом.
 
Тэйлос пожал плечами и отправился домой. Он уже признал, что не может осознать природы происходящего, а значит, путь был только один. Даже не перечитывая заметки, которые успел сделать только что, Тэйлос знал — они станут продолжением той истории, что он начал ночью.