Пеплом по стеклу (СИ)

— Знаешь, дорогая, всем было бы намного легче, если бы ты действительно меня ненавидела, — Китнисс упустила из виду момент, когда между ними осталось не больше восьми дюймов, — и я даже допускаю, что твой мозг искренне считает, что так оно и есть. Но, — Хеймитч отчасти театральным жестом поднял указательный палец вверх, — тупая болезнь решила иначе, и нам надо как-то с этим мириться.
Находиться так близко к нему было по меньшей мере неудобно, и Китнисс как можно более незаметно отступила на полшага назад… и ещё раз, и ещё — пока не упёрлась спиной в стену. Косвенно она отметила, что вернулась её аритмия, затрудняя дыхательный процесс, но впервые ей показалось, что в том нет вины ханахаки.
Её язык будто прилип к нёбу, а моральные силы на ответы и комментарии словно испарились, так что Китнисс могла только молча внимать ему.
— Для сохранения твоей жизни и здоровья я на самом деле готов сделать всё что угодно, — продолжал Хеймитч, — готов произнести слова любви на любом из существующих языков, на постоянной основе быть рядом с тобой. Проблема в том, что это будет неискренне. Я определённо не равнодушен к тебе и к твоей судьбе, но не так, как нужно для твоего выздоровления.
У неё точно помутился разум — ничем иным Китнисс не могла объяснить тот факт, что она не воспрепятствовала рвущимся из неё словам:
— Тогда помоги мне: останься со мной. В твоём присутствии меня перестаёт душить кашель, и боль отступает.
Ответом послужила тишина, подстегнувшая Китнисс вновь начать говорить. Но в данный момент она опасалась пересекаться взглядом с Хеймитчем — слишком памятным было его умение считывать её, — поэтому глаза Китнисс были устремлены в пол.
— Можно будет отменить операцию, и никому ничего не нужно будет объяснять, — с каждым словом уверенность Китнисс истаивала, но голос ей удавалось заставить звучать, не стихая. — И я не потеряю возможность чувствовать.
При отсутствующих других звуках Китнисс практически могла слышать ритм своего сердца за секунды, воспринимаемые ею сортом бесконечности. Самой себе она напоминала тонкую, но прочную нить, яро сопротивляющуюся разрывающим её эмоциям.
— Звучит как план, солнышко, — наконец отозвался Хеймитч, опуская руку ей на плечо.
В тот миг Китнисс поняла, что снова может дышать.
***
Несмотря на то что медики говорили о поражении её лёгких, Китнисс отменила операцию, что отнюдь не порадовало её врача. Он предупредил её, что в случае внезапного ухудшения здоровья операция будет проведена уже без её согласия — Панем не мог позволить потерять Сойку-Пересмешницу. Президенту Койн оставалось довольствоваться ложной информацией о болезни Китнисс: по свежесфабрикованной врачебной версии, мисс Эвердин болела бронхитом.
После того, как она приняла настойчивое предложение руководства Дистрикта-13 по участию в революции, Китнисс выставила ряд условий, самым важным из которых было спасение Пита из Капитолия. И однажды, в череде её миссий, её желание исполнилось — пленённые трибуты вернулись к ним.
Наверное, было даже хорошо, что Пит больше не испытывал к ней прежней любви, — пронеслась ужасающая мысль в сознании Китнисс в один из дней. В самом деле, что она теперь могла дать ему? Болезнь лишила её шанса попробовать полюбить его, а с новым мировоззрением Питу даже не должно быть больно от её безразличия. Всё-таки за последнее время Китнисс как никто научилась ценить отсутствие боли.
Жаль, что с Гейлом ей не было так же просто, но пока ей с огромной удачей удавалось избегать вопросов касательно постоянного нахождения Хеймитча рядом с ней. Для всех он слишком хорошо выполнял свои обязанности ментора, которые на деле уже давно закончились.
Благодаря этому её приступы уменьшились до ярких вспышек боли по утрам и ближе к ночи, изредка прорываясь краткими покашливаниями в течение дня, но теперь, по крайней мере, Китнисс не ощущала себя умершей внутри. Присутствие Хеймитча позволяло теплиться жизни в её душе.
***
Так летели её дни, планомерно приближая революцию к победе. Параллельно Китнисс сражалась с одним из главных своих врагов — с самой собой. Ханахаки поразила её почти два месяца назад, но сама она до сих пор не замечала за собой никаких особых чувств к Хеймитчу. Казалось, её разум выстроил прочнейший барьер между собой и её сердцем, крепкий настолько, что никакие сердечные порывы не долетали до мозга.
 
Она не разговаривала об этом с матерью, Гейлом, Финником, Джоанной, и даже Прим не удалось вытянуть из неё детали. И уж конечно, она не собиралась вновь пытаться обсуждать это с Хеймитчем. Китнисс вполне устраивало их молчаливое в отношении чувств путешествие по едва схватившемуся льду.
Всё это не было идеальным, но такой подход позволял ей существовать без лишних тревог. Пытаться забыть о болезни, не думать о клубке чувств, свернувшемся внутри неё, плыть по течению, свыкаясь с обострёнными вытягивающим из лёгких воздух кашлем кошмарами и раздражающими организм лепестками орхидей, — эти действия превратились в ежедневный ритуал Китнисс, вновь убеждая её в верности замечания о том, что человек привыкает ко всему.
И привычный ритм сбился нежданно, обрушиваясь на неё оглушительной волной, заставляя теряться в пространстве и времени, сдерживать вскрики и отчаянно хватать ртом воздух в панической попытке дышать. На лбу у Китнисс выступила испарина, по всему телу прокатилась мелкая дрожь, а сердце будто сошло с ума, наверняка заставляя подскочить её пульс.
За последнее время Китнисс Эвердин отвыкла от настолько сильной реакции своего организма на кошмары. И на этот раз причиной послужили не Рута, проткнутая копьём и умирающая у неё на руках, и не Марвел, которого убила сама Китнисс; не мёртвая Диадема и не разрываемый переродками Катон. Она видела смерть Хеймитча.
Сон был чересчур реалистичным, и впору было опасаться, чтобы он не стал вещим. События в нём сменяли друг друга резко, быстро, словно кадры телепередачи, намеренно ускоренные чьей-то волей. Китнисс знала, что они находились в гуще военных действий, там, где угроза мгновенной смерти ощущалась не призрачной и отдалённой, а почти что осязаемой.
Суматошные действия, хаотичные перемещения людских масс, крики, выстрелы и нескончаемая боль, одолевавшая на поле боя абсолютно каждого. Китнисс не сумела, попросту не успела сориентироваться, разобраться в том, кто на её стороне, а кто мечтает отделить её голову от тела, — в эпицентре сражения её настиг враг.
Слишком поздно она приметила дёрнувшегося в её сторону Пита. Опоздала увидеть Гейла, рванувшего к ней через толпу. Ей показалось, что она услышала душераздирающий крик Прим (которой здесь точно не было, не могло быть), когда та поняла, что пуля, выпущенная одним из солдат армии Сноу, попадёт прямиком в сердце Китнисс.
Перед ликом гибели время чрезвычайно растяжимо — это Китнисс осознала с ярчайшей чёткостью. Она могла проследить траекторию полёта пули, обещавшей стать роковой для неё, могла подумать о столь многом, насладиться последними секундами своей жизни…
…и совершенно точно не могла ожидать, что самым невозможным образом перед ней окажется Хеймитч, за один миг качнувший весы её судьбы и подаривший ей шанс жить. Там, где Китнисс считала себя одинокой, она никогда не была одна — он всегда прикрывал её.
Как, откуда, почему и зачем — эти вопросы, заполнявшие собой её голову, превратились в единственное слово, в единственный пронзительный возглас, родившийся из глубины её души, когда Хеймитч занял её место и уготованная ей пуля пробила его.
 
— Нет! — она кричала, срывая голосовые связки, видя, как из его глаз постепенно уходит свет.
В настоящем Китнисс не оплакивала свою потерю — прижимала ледяные, будто обескровленные руки к горящим щекам и глубоко дышала, борясь с вновь пробившимся кашлем. Нестабильное эмоциональное состояние и опустившиеся на её ладонь лепестки породили в голове Китнисс решение: сейчас лишь один человек был способен собрать её разбитую сущность воедино.