Царь нигилистов (СИ)
Ну, кто, кроме нашего «Робеспьера»? Елена Павловна. Ну, или известный либерал Кавелин.
Последнее предположение было самым реалистичным. Никса продолжал переписку с бывшим преподавателем. Александр Николаевич, было, и собирался это пресечь, но пока оставил, как есть.
Взять Кавелина учителем истории и права для Никсы была идея Мари. Кавелин ей честно признался, что он друг Герцена и Белинского, но жену это не остановило. Александр Николаевич подумывал вмешаться, но вспомнил, что помощником воспитателя у Кости был декабрист Лутковский, и его кандидатуру одобрил папá. Папá, конечно, поднял из архива его следственное дело, сам перечитал, но решил, что вина была невелика и многократно искуплена верной службой.
Ну, да! Результат мы видим.
Бывших мятежников не бывает.
И вот теперь ему время от времени доносят, что в Константиновском дворце обсуждали конституцию. Костя тут же чувствует охлаждение и пишет что-нибудь, вроде: «Бесценный дорогой Саша! Обнимаю тебя мысленно. Твой брат и верноподданный, Костя».
А потом они опять обсуждают конституцию.
Нет! Не при его жизни. Никаких Генеральных штатов! Хоть Земским собором назовите, хоть парламентом. Никогда! С созыва Генеральных штатов началась Французская революция.
Александр Николаевич просмотрел список книг в Сашином письме. Большинство русских авторов было знакомо. Ну, кроме какого-то Лескова и какого-то Салтыкова-Щедрина. Впрочем, вроде бы есть автор очерков по фамилии «Щедрин», но не Салтыков-Щедрин — точно.
Из произведений глаз зацепился только за одно. Стихотворение Алеши Толстого «Василий Шибанов». Алеша был другом детства Александра Николаевича и не раз катал его на плечах. Толстой был всего на год старше, но с юности гнул подковы и бывало без смущения тузил папá, что ни вызывало у Николая Павловича ничего кроме восторга.
«Василия Шибанова» Александр Николаевич читал в списке. При папá оно было запрещено, да и сейчас еще не напечатано. В том, что Саша о нем знает, не было ничего удивительного — ну, кто-то список дал почитать.
Но остальные книги Александру Николаевичу были не знакомы.
С иностранными авторами было еще хуже. Он, конечно, знал Виктора Гюго, но только по стихам и «Собору Парижской Богоматери». «Отверженных» и «Человека, который смеется» Саша, очевидно, выдумал. Ну, или они ему приснились.
«Хижину дяди Тома» — да, читал. Еще, когда она вышла на английском и была запрещена в России. Но теперь-то Александр Николаевич ее разрешил, и опубликовали уже пару переводов. Ну, и Саша мог читать, ничего удивительного.
И третьим знакомым именем было: Карл Маркс. «Манифест Коммунистической партии» Александру Николаевичу велел изучить папá. Большей мерзости Александр Николаевич не читал никогда. Даже покаянное письмо Бакунина, которое тоже приказал прочитать папá, не шло ни в какое сравнение. Интересно, кто рассказал Саше про Карла Маркса? Даже Костя им не увлекался!
То, что в списке не было Бакунина, даже странно.
Покаянных писем сего персонажа, собственно, было два. Первое он написал папá, еще сидя в Алексеевском равелине. Все, как положено, «ГОСУДАРЬ» большими буквами и подробная история революционного движения, коей был свидетелем. Правда, почти без имен. Ну, Вы же понимаете, ГОСУДАРЬ, что дворянская честь и благородство никак не позволяют назвать имена. И подписался просто «Михаил Бакунин»: «Я, наверное, не имею морального права считать себя „верноподданным“».
Папá в раскаяние автора поверил не вполне, однако режим смягчил и разрешил увидеться с родственниками.
Уже после коронации Александра Николаевича Бакунин написал еще одно покаянное письмо, на имя нового императора.
Александру Николаевичу тяжело давалось быть жестким. Сердце этого не хотело. И понимал, что надо, но каждый раз это было насилием над собой.
И он простил Бакунина. То есть почти: заменил заключение Сибирской ссылкой.
А из ссылки этот паршивец сбежал.
Нет, эти люди не понимают, что такое благодарность!
А история с Герценом?
Такой образованный молодой человек, так интересно рассказывал об истории Вятки на выставке местного искусства, когда Александр Николаевич, еще будучи цесаревичем, путешествовал по России. И Александр попросил за него папá. И Герцену разрешили вернуться из ссылки и даже взяли на службу.
И что же?
Он обругал в письме полицию и был сослан снова.
Но и тогда не успокоился. Ему разрешили жить в Москве, даже посещать Петербург, а он сбежал в Лондон и теперь оттуда поливает грязью Россию. А его «Колокол» — в каждом дворянском семействе.
Вот как с этими людьми по-доброму?
Александр Николаевич убрал Сашино письмо в конверт и запер в ящик письменного стола. Если Саша выздоровеет, возможно, это все удастся забыть. Ну, или перечитать, но уже без боли.
Второе письмо было куда менее безумным. Саша даже извинился. Правда, с такими оговорками, что извинения можно было не засчитывать. Александр Николаевич посмотрел схему устройства под названием «Велосипед». В общем-то, ничего сумасшедшего в ней не было. Разве что странная идея, что на этом можно ездить и не упасть. Ну, пару колесиков добавить по обе стороны от заднего и, пожалуй, и правда можно будет ездить. Вроде у англичан есть что-то подобное.
И Александр Николаевич положил письмо отдельно.
И взял послание Никсы.
«Бесценный папá, — писал Николай. — Вина за происшедшее вчера ночью полностью на мне. Саша был обязан меня послушаться как старшего брата и цесаревича. И он послушался. В чем его можно упрекнуть?»
Царь поморщился. Ну, этот молокосос всегда готов возразить, был бы повод.
С другой стороны, раньше эти бандиты устраивали соревнования в том, кто больнее побьет Володю, а не в благородстве. Может, и правда был слишком суров?
На столе перед ним лежал еще один документ, который он утром запросил из архива. Здесь Саша ничего не выдумал. Все верно. Документ назывался «Всемилостивейшая грамота, российскому народу жалуемая». И действительно был датирован 1801-м годом.
«Каждый российский подданной да пользуется невозбранно свободою мысли, веры или исповедания, богослужения, слова или речи, письма и деяния, поколику они законам государственным не противны и никому не оскорбительны», — прочитал Александр Николаевич.
И еще 24 параграфа в том же духе.
И как можно было такое подписать?
«Обвиняемый в какой-либо преступлении, или под судом находящийся, да не почитается преступником, и да не лишается тем доброго в обществе о нем мнения, и да пользуется всеми личными преимуществами (буде какие имеет), доколе действительно не будет доказано, что он преступление учинил и доколе не будет оно объявлено решительным приговором законных судей».
Еще не легче! То есть, если не доказано — то и не сделаешь ничего?
«Ничего сердцу нашему не будет приятнее, как основать на твердых и единых для всех званий правилах правосудие в империи нашей».
Единых для всех званий? То есть и для крестьян, и для мещан, и для дворян, и для купечества — для всех единый суд? Может и для императорской семьи — те же законы?
Александр Николаевич взял карандаш и начал делать пометки.
«В случае какого-то тяжебного или законного разбирательства между казною или частным лицом, казна не иначе в законе должна быть почитаема, как обыкновенный истец или ответчик. Поверенный, обязанный защищать право казенное, не должен иметь никакого преимущества или пред почитания против своего соперника, и в отношении его надлежит наблюдать те самые в судопроизводстве формы, обряды и порядок постановленные, которые положены для частных лиц, ибо достоинства или преимущества истца или ответчика не долженствуют иметь ни малейшего влияния на существо дела, ни на обряд в собрании справок, ни на судопроизводство, а всего паче на решение и приговор. Все лица равно законам суть подвластны».