Настоящая фантастика – 2010
— Тебе чего? — Майор появился не вовремя.
— Товарищ полковник. — Кошкин протиснулся в едва приоткрытую дверь. — Жалоба поступила от местных… местной.
Ильичев посмотрел на часы.
— Излагай давай быстро, — вздохнул он.
Кошкин сунулся обратно за дверь, оттуда донеслись звуки спора и яростные выкрики на испанском. Затем раздался сочный шлепок, дверь распахнулась и в кабинет ворвалась тропическая буря.
Буря оказалось дородной кубинкой лет сорока, непрерывно и громогласно вопящей. За руку матрона волокла свою более мелкую и изящную копию. Копия выглядела зареванной, но миленькой.
Следом показались Кошкин и один из прапорщиков, фамилии которого Ильичев не помнил. Лицо Кошкина украшал пунцовый отпечаток пятерни.
— Это что за цирк, Кошкин?
— Товарищ полковник, гражданка Мария Амелиа. Пришла с жалобой на прапорщика Петрова. Говорит, что только что от el doctor и ее дочь берёменна от Петрова.
Ну вот, только этого не хватало, мысленно вздохнул Ильичев. Железняков должен был появиться с минуты на минуту.
— Майор. — Ильичев открыл ящик стола и незаметно смахнул туда «Плейбой». — Вы что, сами разобраться не можете? Это что, в первый раз? Быстренько провели суд офицерской чести… Вы, кажется, один из его членов? Осудили товарища, после чего он, осознав свою вину, на гражданке … как вас там?
Матрона выстрелила пулеметной фразой, которую не понял даже Ильичев.
— Не важно, — махнул он рукой. — В общем, осознав проступок, товарищ Петров женится на гражданке.
«Я бы и сам не отказался жениться на такой, — добавил он про себя. — Ишь как глазки строит. А глазки-то карие, томные. Не то что у моей Светки».
— Товарищ полковник, а он не… — начал было Кошкин, но тут дверь снова открылась.
— Опаньки, Петрович, — растерянно развел руками появившийся Железняков. — А вас тут много.
— Так, Кошкин. — Ильичев почувствовал резкий приступ раздражения. — Я что, неясно выражаюсь? Суд офицерской чести, и жениться, ясно? Петров, ты меня понял?
— А я не буду, — вдруг заявил Петров, беззастенчиво уставившись на Ильичева.
— Это как «не буду»? — опешил тот.
— У него в Союзе уже жена есть, — виновато развел руками Кошкин.
— А даже если бы и не было? — Петров явно отказывался осознавать свою вину. — Я ее насильно под пальмы не тащил. И не виноват я, что в этой деревне ни в одной аптеке этого… средств защиты нет. Пусть идет аборт делает.
Горячая волна ударила в голову Ильичева.
— Ах ты, мерзавец! — Полковник трясущимися руками полез за табельным бластером Алферова. — Да я… Да я… Да я тебя по всей строгости кодекса строителя коммунизма, без суда и следствия, лично сам!
Кобура никак не желала открываться.
— Эй, Петрович, ты давай с этим завязывай. — Тяжелая длань особиста легла на кобуру. — Это тебе не тридцать седьмой год!
Из Ильичева сразу как будто выпустили воздух.
— Сергей Иваныч, ну ты глянь, до чего скатились! Советский офицер, а ни стыда ни совести. И ладно бы еще не женат был…
Ильичев в сердцах махнул рукой и рухнул в кресло.
За дело взялся Железняков.
— Петров. — Интонация, с которой особист произнес фамилию провинившегося, заставила умолкнуть даже матрону, непрестанно причитавшую с момента появления. — Через час ты сидишь в моем кабинете в особом отделе, ты понял? Разбираться с тобой буду лично.
— Так точно, товарищ майор. — Петров побледнел ужасно, моментом растеряв весь гонор.
— А теперь все вон, — не терпящим возражений тоном добавил Железняков.
Повторять по-испански не пришлось. Матрона и ее юная копия испарились едва не быстрее Петрова.
— Сергей Иваныч, ну куда мы катимся, а? — Ильичев отстегнул форменный галстук и полез в сейф, где хранилась початая бутылка «Гавана Клаб». — Ты посмотри, что творится. Никаких моральных устоев у нынешней молодежи, дожили. Что наши деды бы сказали, что в сорок пятом брали Берлин, глядя на них?
— Сильно расстроился, Петрович? — Железняков сел напротив.
— А то. Ты ведь глянь на них — с детства все подают на блюдечке с голубой каемочкой, школа, институт, профсоюзы… А в армии? Любая дура мечтает за офицера выйти, а им все мало. Местный, так сказать, колорит подавай. Да у этого Петрова жена небось первая красавица на селе, да еще и МГИМО закончила. А он что? Тьфу, лишь бы присунуть. Бездуховность полнейшая. Этак мы скоро докатимся до того, что офицеры отсюда ром да сигары начнут возить и торговать ими. Будете?
Ильичев выудил бутылку из недр сейфа.
Железняков покачал головой.
— И тебе тоже не советую. Нам с тобой сейчас этим увлекаться нельзя, у нас есть дела поважней. Тут надо твердость духа проявить. И главное, Петрович, не отступать и не сдаваться. Вот если бы в шестьдесят втором Никита Сергеевич пошел на поводу у Кеннеди и ракеты с Кубы убрал — где бы мы сейчас были? Сначала ракеты им с Кубы убери, потом дай независимость какой-нибудь Прибалтаке, а там дальше что? Вообще весь Союз отдать, чтобы по кусочкам растащили? Не будет такого, Петрович, и мы с тобой все усилия к тому приложим. А о Петрове не волнуйся, я его так воспитаю, мало не покажется.
— Так их, таких, с каждым днем все больше. Ну скажите мне, Сергей Иваныч, чего им не хватает?
— Серьезно мыслишь, Петрович, — расплылся в улыбке Железняков.
А следующие его слова и вовсе озадачили Ильичева:
— Не ошибся в тебе колдуняка. Знай, Петрович, что не одного тебя эта проблема волнует. ЦК тоже об этом думает и знает, в чем дело. Нет в жизни нашей молодежи трудностей, и нет у нее примера перед глазами для подражания. Веры нет, если хочешь, Петрович, в марксистско-ленинские постулаты. Атам, где вера в светлое будущее кончается, начинается фрейдистская трясина, направленная на удовлетворение низменных желаний… Не понимаешь, да?
Ильичев отчаянно затряс головой. Если бы он не знал Железнякова много лет, то подумал бы, что его берут на галимую провокацию. Но провокаторством особист никогда не страдал, да и самому Ильичеву строго-настрого запретил даже касаться этой темы. Органы госбезопасности, говорил всегда Железняков, человека, балансирующего на грани, должны потянуть к себе и в общество вернуть, а не толкнуть на преступление. Потому как раскрытое преступление, если преступника можно было спрофилактировать и не допустить злодейства, для чекиста считается браком в работе.
— Значит, рано тебе еще, Петрович, все знать. Операция здесь проводится серьезная, и в случае ее провала последствия могут быть пострашней атомного взрыва. Потому всех на Кубу и свезли — если что не так пойдет, все будут валить на американскую провокацию. Я тебе доложу, что «ящичные» у нас размещены, заперты надежно и уже приступили к работе. А вот с гаитянскими товарищами мы так поступить не имеем права. Потому им предоставлен режим свободного перемещения по городу, и ты, Петрович, должен будешь их сопровождать везде и всюду, понял?
Ильичев кивнул.
— Это не моя прихоть, и наша опергруппа за вами присмотрит. Но Преваль хочет, чтобы ты с ним это время был. Так что переодевайся в «гражданку», и вперед. Считай, что на задании.
— Пал Петрович, закажите еще по одной. — Приняв на грудь пол-литра, мэнээс Средин абсолютно забывал про заикание. — Барон Самеди, чтоб его, требует.
Ильичев опасливо покосился на отчаянно двоящегося в его глазах колдуна.
— А точно еще? — уточнил он. — А то мне после вчерашнего, когда мы мимо кладбища шли, и так начало казаться, что мертвые вдоль дороги стоят.
— Не показалось вам. — Средин тоже покосился на колдуна. — Это все он, наподнимал останков батистовских прихвостней из могил.
— А зачем? — Ильичев с трудом сфокусировал взор на собеседнике.
— Скучно ему было.
Гаитянская делегация провела в Хибаре уже неделю. Каждый день колдуна забирали в особый отдел, где в тайном подземном бункере «ящичники» вешали на него паутину проводов, что-то замеряли, записывали и высчитывали. Преваль в это время замогильным голосом исполнял какие-то гаитянские напевы, от которых у Ильичева мурашки по коже бегали. В качестве аккомпанемента колдуну выступала делегация. И чего только рьяный материалист Ильичев за эти дни не нагляделся — и стулья-то по комнате летали, и сам колдун светился, что твой праздничный салют. Несколько раз помещение наполнялась странными звуками, шедшими, казалось, ниоткуда. Но больше всего Ильичев перепугался, когда после очередной порции песнопений в лаборатории появился туман, и он готов был поклясться, что в этом тумане возникли нечеловеческие фигуры, говорившие на том же языке, что и колдун.