Сдаёшься?
Когда она вышла из универмага усталая и без покупок, но довольная победой над соблазнами, на улице было темно, темно-лиловое небо лежало на крышах, только впереди, над улицей, оно разорвалось и из разрыва бил белый ослепительный свет. Близко, будто в огромном животе, урчал гром; на лицо и руки Катерины Саввишны падали редкие и тяжелые капли, асфальт повсюду стал конопатеньким, и только под деревьями и под выступами домов было сухо. Веселая суматоха на улице стала больше; прикрыв головы зонтами, сумками, газетами, портфелями, как бы играя в детскую игру «ну-ка пробеги!», взад и вперед сновали люди. Катерина Саввишна побежала вместе со всеми в одну сторону, потом в другую, сталкивалась с кем-то, смеялась, и весело, и уютно ей было в этом многоликом общем движении. Но стемнело больше, загрохотало сильнее и ближе — бежали быстрее. И вдруг стало совсем темно, погас яркий свет в разрыве туч, ухнуло раз и другой, задребезжало повсюду, потом стало очень тихо; на мгновение множество машин и множество бледных встревоженных лиц безмолвно озарило раз и другой нестерпимым белым светом, грохнуло над головой — и потоками обрушился дождь. Плотная толпа, в которой бежала Катерина Саввишна, раскололась, поползла трещинами в нескольких местах и — исчезла, будто растворилась в дожде.
Катерина Саввишна осталась одна на незнакомой площади под проливным дождем. Мимо нее проносились машины, обдавая ее снизу грязными потоками воды. В машинах горел свет, из-за закрытых окон доносилась громкая веселая музыка. Она глядела на пустую, залитую водой незнакомую площадь, на высокие тихие дома, тесно сомкнувшиеся вокруг нее, на множество черных, наглухо запертых окон, и утренняя радость пропала, и она впервые подумала о том, что не знает, куда идти, что заблудилась.
— Растаете! — выкрикнул кто-то, приспустив окно проносящейся мимо машины.
И Катерина Саввишна спохватилась, накрыла голову сумкой и побежала через площадь, глотая струи воды, рукой вытирая глаза, и легко, и радостно ей снова стало, будто, убегая от дождя, она нашла себе дело и место среди деловых незнакомых прекрасных людей, и она тихонько смеялась от холодной воды, от непривычно быстрого бега, от чудных своих мыслей, и ей казалось, что из окон, из-под козырьков подъездов, с балконов смотрят на нее много добрых, хороших людей и качают сочувственно ей вслед головами: «Вот ведь человеку дождя переждать некогда!»
…Часа в три дня в первую среду мая месяца через большую московскую безлюдную площадь, под проливным дождем, прикрывая голову сумкой, бежала женщина.
Женщину звали Катериной Саввишной, она родилась и жила в К… и только вчера вечером приехала в Москву.
Но вот она заметила приотворенную низкую дверь, опущенную от тротуара на несколько ступеней. Из двери выбивался электрический свет. Катерина Саввишна вбежала в дверь и, протолкнувшись между несколькими людьми, оказавшимися у входа, очутилась в маленьком, плохо освещенном магазине. Обтерев лицо носовым платком и немного согревшись, Катерина Саввишна огляделась. В магазинчике, куда она попала, не было нарядного церемонного порядка столичного универмага. Скорее он напомнил ей маленькие магазинчики окраин К…, где на деревянных некрашеных полках рядом с бутылками нарядно изумрудных ликеров стоят запыленные керосиновые лампы, возле школьных тетрадей и коробок с цветными карандашами — стопка аккуратно сложенных голубых панталон, разноцветные пластмассовые вазы, игральные карты, блестящие дешевые украшения, пара выцветшего заграничного белья с ярким ярлыком и пожелтевшая коробочка устаревшего противозачаточного средства.
На темных длинных полках этого магазинчика громоздились в таком же несуразном порядке самые несхожие по виду и назначению вещи: рядом с длинными, расшитыми истлевшим золотом платьями, рядом с веерами из длинных разноцветных перьев, рядом с перчатками из пожелтевших кружев, рядом, с темными портретами дам в декольте и высоких прическах, писанных маслом, рядом с гипсовыми бюстами мертвенно-бледных мужчин с белыми длинными волнистыми волосами, рядом с раскрашенными фигурками танцовщиц, рядом с голубой статуэткой целующихся девочки и мальчика с отбитым носом, рядом с длинным рядом висящих и стоящих темных тихих часов с огромными замершими маятниками, рядом со множеством других таких же ненужных, часто и вовсе непонятного назначения вещей стояли транзисторы, магнитофоны, запчасти к холодильникам, надувные лодки, голубая туристская палатка, теннисные ракетки и длинный ряд новых калош.
На потолке магазинчика, рядом с плоским черным металлическим плафоном, скудно отпускающим электрический свет в помещение магазинчика, висела огромная щербатая хрустальная люстра для свечей, с подвесками. Комната магазинчика напоминала о пожаре в большом доме; казалось, что в нее поспешно стащили вещи со всех этажей и в суматохе тут же о них забыли, а когда вспомнили и вошли в комнату — никто уже не мог сказать, чьи это вещи и для чего они служат, живы ли их хозяева, и только сами вещи знают все, но молчат, сберегая, как хорошие слуги, тайны хозяев. От груды вещей на стенах и полках исходил сложный, едва уловимый запах камфары, клея «БФ», нафталина, кофейной гущи, валериановых капель, мази из змеиного яда, кошачьей мочи, жженых свечей, табака, духов и еще чего-то, чем пахнет, когда в доме покойник.
Насмотревшись на всю эту когда-то уютную и веселую, а теперь ничейную скорбную роскошь, выброшенную на любопытное обозрение и распродажу, Катерина Саввишна принялась рассматривать людей, находящихся в магазинчике. Несколько человек мужчин и женщин, без зонтов и плащей, стоящие у входа молча, смотрели в узкую щель приотворенной двери, задрав, как по команде, головы вверх. Все промокли; было понятно, что все попали сюда, как и она, случайно. Два продавца за прилавком были молоды, красивы, темноволосы, синие форменные халаты очень им шли. Они стояли рядом, прислонившись спинами к полкам, и шептались между собой, время от времени почтительно и завистливо взглядывая на единственного покупателя, склонившегося над прилавком. Мужчина этот, стоящий спиной к Катерине Саввишне, был, как и все в магазине, без зонта и без плаща, но его пушистый, вязанный по-домашнему свитер и брюки были, насколько она могла видеть, совершенно сухими, и скорее всего он пришел в магазин до дождя. Этот единственный покупатель, не замечая шепота и взглядов продавцов, с тщательной подробностью рассматривал странный, довольно большой зеленый предмет, похожий на низкую вазу или на высокую тарелку. Мужчина то приближал предмет очень близко к глазам, то отдалял, вытягивая руку, то ставил предмет на прилавок и, отойдя от него шага на два, оглядывал предмет с разных сторон, то, согнувшись над ним, скреб по нему ногтем, то обстукивал шариковой ручкой, то доставал из заднего кармана лупу и, согнувшись, глядел на него и в лупу. Но вот, взяв предмет, он направился с ним к окну, пропускавшему с улицы серый осклизлый свет, и, едва Катерина Саввишна увидела его большой, как будто от другого лица, нос, она тотчас узнала его, узнала прежде, чем один из продавцов тихо подсказал ей — Векшин. Да, это был точно известный московский сценарист и кинорежиссер Владислав Семенович Векшин.
Сразу после смерти мамы, когда Эмма Карловна устроила Катерину Саввишну приемщицей к себе в фотоателье и помогла ей перейти в вечернюю школу («Для фаш отец, Кетхен. Это пыл фысокий шелофек. Можете ко мне иметь феру»), как будто она так и не узнала, как перед отъездом на фронт, после того как ее отец, Карл Оттович, был убит на улице, ее отец Савва Никитич выбросил все вещи из фотоателье, где теперь, вернее — тогда, Эмма Карловна стала директором, на улицу. Катерина Саввишна каждый вечер, возвращаясь из школы, сворачивала к маленькому кинотеатру «Прогресс». Едва в зале гас свет, и в темноте возникала музыка, и маленький экран начинал медленно рассветать, как все тяжелое, смутное — кроткий ужас в глазах мамы за несколько недель до смерти, то как тихо лежала она в гробу на морозе в одной простыне и позолоченных сережках, как медленно исчезал под землей рыжий закрытый ящик, в котором покорно лежала чужая ей почему-то мама, вещи, пережившие ее и теперь нагло орущие о ее смерти, мысли о будущем, просторные, словно без крыши, мысли об отце, — все отступало наконец прочь от нее, и чужая выдуманная жизнь засасывала ее на два часа, и на душе у нее становилось чисто, сухо, ясно, как в детстве. Ни дождь, ни снег, проникавшие в темноту прохудившегося довоенного строения, ни похабные выкрики подвыпивших подростков не могли нарушить ее счастливых видений. После конца сеанса она еще долго бродила улицами и переулками К…, вглядывалась в самые обыкновенные вещи — в покосившиеся калитки, дощатые заборы, облупленные стены домов, в обыденные лица людей, — во все то серенькое, будничное, неказистое, что на освещенном, плохо натянутом, заштопанном экране имело почему-то другой, особенный, торжественный смысл. Когда она поступила в институт, вышла замуж и погрузилась в студенческие и домашние заботы, она, пробегая по домашним делам мимо кинотеатра «Прогресс», всегда с тоскою вспоминала о своем чудесном бесплотном заэкранном мире. Однажды, уже после того как родились девочки, она, не спросясь мужа, купила у соседки подержанный телевизор старой марки и поставила у себя на кухне. Первое время она заглядывала в светящееся окошко телевизора лишь мельком, урывками от домашних дел. Потом светлое оконце все сильнее приманивало ее, и она вечерами, уложив девочек спать и с удовольствием отпустив мужа к приятелям поиграть в карты, запиралась на своей кухоньке и бежала к ручке волшебного ящика. Раздавался сухой щелчок, в темном оконце проносились голубые искры, в оконце рассветало, кухонька озарялась голубым светом, и стены кухоньки раздвигались — к Катерине Саввишне жаловал на кухоньку в гости большой мир. Отложив на завтра хлопоты по хозяйству, она садилась перед сияющим оконцем и, подперев рукой щеку, с жадным равным любопытством глядела на все — на тайнопись математических формул, на лица музыкантов, играющих в оркестре, на кукольного волка, на процесс изготовления шарикоподшипников. Так, верно, бабушка ее в девичестве из высокого окна с резными наличниками глазела на к-скую площадь, подсчитывая кур и карауля новое ненадоевшее лицо.