Сдаёшься?

К Люлиной матери действительно «ходили». Приходил к ней очень высокий сутулый седой мужчина с залысинами, с большим носом с горбинкой. На носу у него сияла золотая оправа пенсне, а под горлом топорщился черный лоснящийся бантик, — «кис-кис» — потешно называла его Люля. (Мы, конечно, не сомневались в том, что пенсне — из чистого золота; мы и парадные босоножки Инессы Станиславовны считали действительно золотыми, а тяжелую материю ее «королевской мантии» — настоящим серебром.) Звали его, как и Инессу Станиславовну, красиво и странно — Альберт Иннокентьевич. «Дядя Альтик» — называли его все мы вслед за Люлей.
Люля, оправдывая, очевидно, по-своему Инессу Станиславовну в наших глазах, постоянно твердила нам, что дядя Альтик — просто ученик ее матери. И все мы, едва завидев в нашем дворе его высокую сутулую фигуру, бежали за ним и кричали громким шепотом и вразнобой: «Старый, лысый ученик, покажи нам свой дневник!», готовые при малейшем повороте его головы броситься врассыпную, но, хотя из нашего трусливого хора до дяди Альтика не доносилось, наверное, ничего, кроме шипения, он никогда не оборачивался, а только убыстрял и убыстрял шаги и к Люлиному подъезду приближался уже почти бегом. Я думаю, что, помимо явного несоответствия его залысин, седых волос, пенсне и высокого роста нашему слову «ученик», мы бессознательно ревновали его к нашей тайной, добровольно избранной королеве, и этим в большей мере объяснялись наши жестокие с ним выходки, все же не свойственные нашей ватаге.
Подойдя к двери в их комнату, дядя Альтик не стучался, а как кошка скребся ногтями в дверь. Застав в комнате кого-нибудь из нашей ватаги, он сразу же начинал поспешно шарить по всем своим карманам, потом вытаскивал и совал каждому из нас и Люле по целой пригоршне каких-то зеленых, пахнущих микстурой конфет и исчезал за шкафом. Тотчас из-за шкафа появлялась красная Инесса Станиславовна и, присев на корточки перед Люлей, тихо просила: «Люлечка, душенька, ангел мой, побегай с детишками во дворе!» Люля послушно нас уводила.
«Спокойно и просто мы встретились с вами…» — слышали мы, спускаясь по лестнице, низкий грудной голос Инессы Станиславовны, и высокий голос дяди Альтика вторил ей под звуки рояля: «…как странно все это… как странно… как странно…»
И Люля впереди всех сбегала во двор по лестнице, и было заметно, что дядю Альтика она не любит.
И вот когда взрослый кожаный новый белый футбольный мяч, которым на большом собрании до войны за отличную работу и дисциплину премировали рабочего-стахановца, пропавшего на войне без вести, отца Рябы, на наших глазах стал с тихим беззащитным сипением продавливаться и сжиматься, как обыкновенная пустая клизма, потому что Свинья, свалившийся опять нам на голову неизвестно откуда, вонзил в его белый лоснящийся бок по самую рукоять ржавое шило, маленькая худая девочка Люля, которую, если бы не ее кривые банты, лучше было бы называть Тихоней, выступила вперед и, уставившись на Свинью, громко сказала:
— Свинья.
— Чего? — удивился Свинья. — А ну повтори, что ты сказала! Повтори! Повтори!
— Свинья. Свинья. Свинья. Свинья. Свинья, — сказала Люля.
Свинья посмотрел на нас. Мы сдвинулись теснее и молчали. Свинья выпустил из мяча оставшийся воздух, свернул его в трубку, положил трубку в свою продырявленную сумку, подошел и ударил Люлю кулаком в лицо. Люля заплакала. Из ноздри у нее узкой струйкой вытекла кровь, потекла по губам, по подбородку и закапала на большой белый бант под горлом. Мы молчали.
— Ну а теперь сдаетесь?! — выкрикнул нам Свинья.
И мы дружным хором ответили:
— Сдаемся, Орел! Физкульт-привет!
Свинья повернулся и пошел на помойный двор.
— Я стану с тобой драться, Свинья! — крикнула ему в спину Люля.
Свинья остановился, оглядел Люлю с головы до ног и громко засмеялся. Мы тоже засмеялись: Люля, размазывающая кулаком по щекам слезы и кровь, еле-еле доставала макушкой до подмышек Свиньи.
— В эту субботу я стану с тобой драться, Свинья! Я тебя победю! Нет — побежду! Я буду тебя побеждать, Свинья! — И Люля пошла домой, задрав лицо к небу, чтобы кровь из носа не капала на ее белый бант под горлом.
 
— Научись сперва правильно говорить, малявка! — крикнул ей вслед Свинья.
А мы на всякий случаи крикнули привычным хором:
— Сдаемся, Орел! Физкульт-привет!
Было бы гораздо приятнее написать, что если мы и не могли ничего сделать, чтобы помешать драке между Свиньей и Люлей, что, например, из-за неписаных Дворовых Справедливых Законов не могли пожаловаться на Свинью его матери, матери Люли или хотя бы своим матерям, то что уж по крайней мере мы отчаянно хотели, чтобы эта неравная, несправедливая драка не состоялась, и теперь даже кажется, что тогда могло быть только так и что иначе быть не могло. Потому что ведь уже с самого начала, когда Люля вызвала Свинью на драку (перед тем как уйти домой с разбитым носом), уже с самого начала никто из нас всерьез не думал, что когда-нибудь, в субботу или в понедельник, Люля может в драке одолеть Свинью.
А ведь Свинья бил и мучил каждого из нас, издевался над всеми нами, и мы, бесспорно, его ненавидели. К тихой же девочке Люле в кривой-косой одежде, которая часто угощала всех нас газированной водой с сиропом (иногда и с двойным), мать которой, певица Инесса Станиславовна, была нами добровольно, тайно избрана королевой, к девочке Люле мы все относились так, что, может быть, можно назвать словом «любили».
И все же так, как теперь кажется, должно было быть тогда — так тогда не было. Тогда мы все только того и хотели, чтобы драка между Свиньей и Люлей состоялась. Уже в тот же день, после того как Люля при всех нас вызвала Свинью на драку, мы все, сбившись в кучу на одном из чердаков, только и рассуждали, только и прикидывали, не помешает ли что-нибудь этой драке, не сказала ли Люля про драку просто так, от нечаянной свежей злости, и, опомнившись, не сделает ли завтра же вида, что ничего не помнит, и, с другой стороны, станет ли Свинья по-настоящему, «на всю катушку» связываться с «малявкой», ведь Свинья только и сделал, что засмеялся на Люлин вызов. Помню, как на следующий день, после того как Люля завела со Свиньей разговор о драке, мы все прыгали, смеялись и хлопали в ладоши, когда обнаружили в наших потайных от взрослых местах половинки тетрадных листков в клетку, приклеенных к стенам. По листкам красным карандашом крупно, аккуратно, без единой ошибки и помарки, очень красивым, конечно же Люлиным почерком было написано:
«Внимание всем.
В эту субботу, после шестого урока, будет показательная драка Люли со Свиньей. Смотреть нужно на чердаке по лестнице, где на третьем этаже лежит спрятанный под брезент дамский велосипед без колес. Я буду побеждать».
Люле, наверное, пришлось выйти из дома с готовыми «афишами» и клеем не меньше чем за час до уроков, чтобы расклеить их все, около пятнадцати штук. Переходя толпой с места на место, мы прочли каждое Люлино объявление. Потом мы послали одного из нас в школу за клейстером и подклеили те из объявлений, которые плохо держались. Теперь нечего было и думать о том, что драка может не состояться. Нечего было и думать о том, что Свинья может простить кому-нибудь такое бахвальство. Да еще красным карандашом расписанное по стенам! Да еще расклеенное по стенам в потайных от взрослых местах, там, где до поздней ночи стояли и не своими голосами хихикали с девчонками взрослые ребята семнадцати-восемнадцати лет!
Мы ждали субботы. Всю неделю до субботы Свинья вел себя особенно нагло. Он ходил но нашим трем опустевшим дворам, как, наверное, в лучшие времена абсолютизма путешествовали монархи-деспоты по дорогам своих неограниченных монархий. Он плевался в каждого, кто ему попадался, он бил малышей, которые не научились так хорошо убегать и прятаться от него, как мы, он приволок откуда-то насос и, подкараулив, окатил нас ледяной водой через окно подвала; он сверху донизу расписал дверь квартиры, в которой жили Инесса Станиславовна с Люлей, самыми бранными словами из тех, которые когда-либо видели терпеливые городские стены, и кто-то из нас слышал, как за эти слова соседки на всю лестницу обзывали Люлю и Инессу Станиславовну словами не лучше, и потом видел, как Люля, качаясь на двух табуретках, поставленных одна на другую, нахмурившись и отвернувшись, стирала эти слова мокрой тряпкой.