Сдаёшься?

— Еще бы! — сказал он. — Конечно, ну конечно, старушка — ведьма. Сейчас, сейчас она оседлает свою клюку, с дымом взовьется в небо и понесется над городом. Только гляди в оба, как бы она от зависти не напустила на тебя порчу.
Они медленно идут по улицам, и навстречу им идут люди. Людей то больше, то меньше, смотря по тому, по какой улице они идут, и когда людей меньше, они останавливаются и целуются, но недолго, потому что она все время вырывается и оглядывается, а когда людей больше, они только до хруста сжимают друг другу руку, за которую держатся.
Возле одного подъезда они, не договариваясь, остановились, и, не глядя на нее, он распахнул перед нею тяжелую пыльную дверь, как, опережая швейцаров, часто теперь, много позже того дня, то есть потом, распахивал такие же тяжелые, но до блеска вымытые двери в лучшие концертные залы и роскошные рестораны перед многими красивыми, красиво одетыми женщинами; и она, милая, тоже не взглянув на него, придавившего спиной из всех сил тяжеленную дверь, ступила и проплыла в этот подъезд так, будто здесь, в старинном бельэтаже, была их огромная солнечная квартира, с лесенкой в сад, но вдруг вскрикнула и выпрыгнула на улицу. Из темного подъезда навстречу им метнулись на улицу две тощие, до отвращения тощие кошки.
Она всхлипнула и побежала по улице. Он побежал за ней. На бегу он подумал: «Все-таки она очень смешная».
И до того дня она часто убегала от него — как бы с единственной простой целью: чтобы он ее догонял. Наверное, ей нравилось, когда он бегал за нею — буквально. Во всяком случае, уж это-то ему было совсем не трудно.
Она остановилась.
— Мне надоело, — сказала она. Она громко и часто дышала. Глаза у нее стали узкими, как у китайца, и совсем белыми.
Он подумал: rento homon — раскаянье — poenitentia. Такую зависимость он тогда вывел сам. Без латыни. В этой области у каждого древнего римлянина были, наверное, свои сокровенные и потому неизреченные проблемы. Или для них этих проблем не было? Или эти проблемы и для них были? Надо теперь додумать головой. Или не брать в голову.
— Мне надоело целоваться в подъездах и все время оглядываться, будто делаешь что-нибудь гадкое! Мне надоело выслушивать мерзкие советы, которые дают тебе проходящие по лестнице мужчины. Мне надоело слушать, как, пока мы целуемся, кто-то заходит и мочится внизу, в подъезде. Мне надоело всегда выглядеть беременной, потому что, чтобы гулять с тобою подольше, я наворачиваю на себя под пальто три вязаных платка, потому что боюсь — если опять заболею, то опять не смогу целоваться с тобой так долго. Мне надоело ночами возиться дома со своим пальто, на которое в этих проклятых подъездах налипает что-то такое, чего не выведешь никакими силами. Мне надоело слушать причитания тети: «Ты что, по чердакам с кем-то лазаешь?» И надоело молчать. И если уж я скажу, то так и скажу — да, да, да, я лажу по чердакам, как ободранная, шелудивая мартовская кошка! Потому, что мне двадцать три года, и я почти старая дева, и мне негде любить и быть любимой, и она, конечно, ответит, как ты: «Подожди, потерпи», — и я спрошу: «Вы захотели есть с первого дня, как родились, а если бы вас попросили недельку подождать, разве от вас бы что-нибудь зависело?!» — Она замолчала и медленно пошла по улице, глядя себе под ноги.
— Ты у меня умница. — Он шел рядом. — Ты все понимаешь.
— Нет, — сказала она. И он увидел, как быстро краснеет у нее ухо.
— Если бы ты не была умницей, ты бы не могла так говорить. Ты все понимаешь.
— И что? — сказала она. — От этого ничего не зависит. — Ухо оставалось красным.
— Зависит.
— Что?
— Моя любовь.
Она остановилась, и он увидел, что оба уха ее красные до черноты.
Он до сих пор ни разу не видел, чтобы кто-нибудь покраснел вот так, одними ушами, чтобы лицо осталось белым, а уши покраснели до черноты.
— У тебя нет… — Она не договорила и быстро пошла вперед по улице.
— Говори. — Он догнал ее.
— Нет.
— Говори.
Она ткнулась лбом ему в плечо и сказала:
— Ну, кого-нибудь… в общем… к кому… сегодня…
 
Он постарался поднять ее голову, чтобы увидеть глаза, но она, как видно, изо всех сил уперлась лбом ему в плечо. Двумя руками он прижал ее голову к себе.
— Нет. Ни за что. Они решат, что и с тобой так же можно.
— Пусть. — Плечом он чувствовал сквозь плащ, как горячо она дышит. — Потом я им все объясню.
— Нет, — сказал он. — В тех домах, куда можно зайти запросто, бывают только определенные девушки.
— Откуда ты знаешь, какие они? — Она говорила ему в плечо. — К тому же откуда знать, что нам дадут отдельную комнату? В гостях там недостатка нет. — Откуда ты знаешь?
Та улица была освещена солнцем и безлюдна.
— Откуда ты знаешь?
Он обнял ее. Она посмотрела на него огромными блестящими глазами, вырвалась и побежала вперед по улице. Он побежал за нею. Он подумал: если ей нравится понимать идиомы буквально — бегать за нею ему нетрудно. Даже приятно. Как, наверное, собаке за хозяином. Во всяком случае, той сверхнаглядной иллюстрацией они тогда утверждали этот крошечный эталон. А может, как раз разрушали?
Она остановилась и махнула ему рукой. Такой жест мог значить только одно: иди в другую сторону. Глаза ее были сверхогромными, сворхчерными и сверхблестящими.
Он не подчинился ее приказу. Приказу хозяина своей собаке. Он хоть и перестал бежать, но все равно шел за нею. Она сейчас шла, но очень быстро, гораздо быстрее, чем он, чем мог себе позволить он, чтобы не быть замеченным и, следовательно, уличенным. И расстояние между ними, подумал он, растет по закавыке арифметической задачки для третьего класса. Из пункта А в пункт Б вышли два пешехода. Первый шел со скоростью четыре километра в час, второй… второй пешеход был очень красивым. У него, у второго пешехода, темные волосы до плеч завивались кольцами, и кольца волос в свете весеннего вечернего солнца вспыхивали медью то здесь, то там. У него, у второго пешехода, ноги были худенькими и стройными, а талия странно полной, и из-под полы пальто виднелся острый конец серого старушечьего платка. А без одежды второй пешеход — худенький и красивее, чем в любом расшикарном платье. Это первый пешеход почувствовал тогда, на диване, перед тем когда в комнату вошла мама, на другое не осталось времени, а вот это почувствовал пальцами и ладонями. Вот и доказывай, что пальцами нельзя видеть.
Она не оборачивалась.
Он подумал: «Лучше всего незаметно проводить ее до дома. Не надо ее так часто тревожить. Нервы у нее стали ни к черту».
Мама была бы довольна, если бы знала, что занудная дяди-Сережина латынь все-таки ему пригодилась. Nervi — две с половиной тысячи лет. Что же для него объяснилось?
Сколько, однако, заготовили этих эталонов. На все случаи. И про запас. В ней словно было что-то не названное две с половиной тысячи лет назад, на латыни. Или он был так влюблен, что даже теперь, много позже, не может и предположить ее обыкновенной, самой простой? Скорее всего. Или придется копаться, искать, называть, сверять эталоны и, может быть, менять или выбрасывать. Вообще-то, как бы старательно ни хранить их под землей, на вершинах гор, на дне морей, в безвоздушном пространстве под стеклянными колпаками, со временем все эталоны выходят из строя. Теоретически. На практике же проверить их великое множество не хватит, вероятно, всей жизни. И уж во всяком случае, ни на что другое не останется времени. А если это и есть жизнь? Надо бы это додумать. Или не брать в голову.
Он неотступно шел за нею. Шел так, чтобы быть все время от нее скрытым. Он думал тогда: «Сегодня пришлось смотаться уже с двух лекций — знала бы мама! — чтобы побыть с ней вдвоем, хотя бы на улице, три часа за всю неделю. Веселенькая получилась прогулочка. Вернусь домой — поговорю с матерью. Хватит с нее автомобильных катастроф и прочих невероятных историй. В конце концов, я взрослый — реальность ни увеличенная, ни уменьшенная. Факт жизни. С этим надо считаться. Все равно ведь придется с этим считаться. А пока прекратить и эти прогулочки. Все равно и здесь воняет мышеловкой. Перестали же ходить в кино. Итого: рукопожатия при встрече в институте — раз. Разговоры по телефону до двадцати четырех часов. Разговоры — шепотом: с ее конца провода — телефон общественный, с моего — врач прописал маме режим. Два. Что бы еще? Да. На несущественных лекциях можно начать переписку. Если подумать, совсем не так уж плохо для людей, у которых все впереди».