Сдаёшься?

Солнце никогда не опаздывает — оно встает ровно в те же секунды, что написаны в календаре. Солнце встает у нас за спиной: сначала розовеет башня замка, потом весь белый замок с остатками древних стен становится нежно-розовым, потом все начинает сиять утренним восходящим розовым солнцем — и замок, и море, и небо над ним, — потом становится больно смотреть.
Заходит солнце тоже в точно установленные в календаре часы. Солнце медленно садится в море за замком. Сначала небо над замком становилось оранжевым, потом краснело, краснели камни на нашем берегу, замок и останки стен становились красными. Потом солнце без следа исчезает в море, и вокруг внезапно становится очень темно, и на небе сразу всходят большие южные звезды, и двурогий месяц встает над остроконечной крышей смутно белеющего замка, и вспоминаются какие-то полузабытые нерусские сказки — с троллями, злыми воронами и женихами-призраками, то есть вспоминается детство, потому что оно тихо нас оставляло. Мы ни у кого не старались узнать историю замка. Утром нам хотелось, чтобы из замка выходили красивые люди в белых одеждах, свободно падающих с плеч, в сандалиях на босу ногу и с амфорами на головах, чтобы они подходили к морю, долго и задумчиво на него смотрели, потом склонялись к нему, набирали бы в амфоры воды и тихо исчезали в темных сводчатых дверях замка с изящными кувшинами на головах. У меня даже однажды сами собой сочинились про замок стихи:
 Лишь замок древний
 Над морем дремлет,
 Храня под крышей прошедшие тайны:
 Прошедшие тайны, как старые деньги,
 С безумством скряги запер он в стенах.
Стихи были длинные, и мне самой очень нравились. Я даже удивилась, что у меня вышли такие стихи. Но Варьке я их не читала — что-то мне подсказывало: Варьке не понравятся мои стихи. Вообще наши отношения с Варькой в то лето уже сильно переменились. Мы часто все втроем сидели, поджав ноги, на большом камне с надписью: «Здесь», который со всех сторон омывало море, и смотрели на заход или восход солнца и ничего не говорили. Лишь однажды Виктор сказал, что не решился бы доплыть до земли.
— Отчего же? — спросила Варька. — Замок ведь очень близко. Вот Света бы не побоялась, правда?
Я промолчала, а Виктор сказал:
— Ну зачем ты? Ей — слабó.
И я опять промолчала. В другой раз, когда Виктор пришел к нам на камень, я стала читать свои стихи про замок. Я так и знала: Варька засмеялась посередине.
— Давайте лучше петь песни, — сказала она.
С некоторых пор мне перестала нравиться Варька. Или я изменилась и предъявляю к людям излишние требования? У меня все же единственный друг детства — и она мне перестает нравиться.
Кроме белых развалин, украшающих наш берег, и плоского камня с выдолбленным словом «здесь», с маленькими крабами, живущими под ним, нам нравились пустынность нашего берега, четкие силуэты рыбаков, застывших в своих лодках далеко в море, — в общем, нам нравилось все, что у нас было. Не нравился нам только один человек, который волею судеб, как часто бывает, как раз и был нашим неизменным спутником. Он приходил немного позже нас, ближе к восходу солнца. Это был пожилой белотелый худой мужчина, очень словоохотливый и педантичный. Приходил он, как и мы, к камню с выдолбленным словом «здесь», расстилал на камне газету и только после этого медленно раздевался, складывая с дотошной аккуратностью каждую вещь и укладывая ее на камне в аккуратную горочку. Затем он становился спиной к белокаменному замку и, глядя на восходящее солнце, делал несколько вдохов и выдохов, перекидывал через плечо белоснежное махровое полотенце и спускался — в длинных синих сатиновых трусах, белых парусиновых туфлях, в соломенной шляпе и с белой эмалированной кружкой в руках — к морю. Минут двадцать он полоскал морской водой горло, булькая на весь пустынный берег и сплевывая воду в море. Потом он мочил полотенце в море, растирал живот и плечи, подходил к камню, на котором горочкой лежали его вещи, медленно и тщательно одевался, потом ложился на камень, несколько раз поднимал и опускал худые ноги, потом вставал, стоял неподвижно. Потом уходил. Он рассказал нам с Варькой, что купается здесь каждое утро вот уже сорок лет, с небольшим перерывом в войну, когда он работал по снабжению, и что то, что он регулярно пользуется морем, сохранило ему внешний облик и здоровье целиком, что у этого берега море очень полезное и кто им регулярно пользуется, тот вполне может прожить до ста лет.
 
Нам не нравились его старость и педантичность, не нравились его слова, которые он говорил особенно часто: «регулярно пользоваться морем», «здоровье», «долгожитель», «снабжение», «финансирование», — и мы между собой звали его «снабженец-финансист», не очень вдумываясь в смысл этих слов, но вкладывая в них что-то мелочное, обидное. Снабженец явно льстил нам. Он заговаривал с нами каждый день, — впрочем, это, может быть, было ему нужно для тренировки упругости голосовых связок, — и льстиво называл нас русалками.
В самом деле, едва всходило солнце и мы успевали полюбоваться нашим утренним розовым Карфагеном, как Варька скидывала платье и входила в прозрачную воду на несколько часов с небольшими перерывами. Она плавала сначала возле берега, потом стала отплывать от берега все дальше и дальне и, наконец, очень быстро и без опаски доплывала до того места, в пяти-шести метрах от берега, где плавала обычно я. Я удивлялась, что делается с Варькой, — обычно она очень боялась воды и всегда говорила, что на глубине плавать ни к чему, вполне достаточно войти до пояса в воду и окунуться разочка два-три тем, кто не хочет пижонить. А здесь в один из дней она раздобыла доску и, равномерно ударяя параллельными ногами, заплыла дальше меня. С этого дня, едва всходило солнце и мы едва успевали взглянуть на розовый замок, мы скидывали платье, входили в воду, и начинались сразу же наши тайные соревнования с Варькой — кто кого? Мы заплывали все дальше и дальше от берега, и обычно все же к берегу первой поворачивала Варька.
Однажды утром Варька пришла на берег с Виктором. Мы посмотрели на утренний замок, послушали, как громко финансист полощет горло, потом вошли в воду и поплыли. Мы плыли все дальше и дальше от берега, а Варька не сворачивала назад. Она плыла все вперед и вперед, и я хоть и злилась, что она так старается перед Виктором, оставшимся на берегу, но плыла за ней. Мы плыли, стараясь обогнать друг друга, то одна, то другая плыла впереди, стараясь изо всех сил. Я слышала, как хрипло и неровно дышит Варька, и думала, что она вдруг утонет, но мне ее нисколько не было жалко, потому что она сама выдумала эту затею и она сама, только сама может ее остановить, потому что она сама привела Виктора и неизвестно, что она ему наговорила по дороге; а мне повернуть к берегу было бы все равно что сдаться. Сердце ударяет то очень часто, то редко, и воздух с водою режет горло и щекочет в носу. И вдруг в бухту идет белый пароход с толстыми синими трубами, и пароход идет прямо на нас и оглушительно гудит; и Варька гребет одной рукой, а второй машет изо всех сил, и я машу рукой — ведь ни она, ни я не хотим погибнуть в винтах парохода, — и пароход сворачивает и идет ближе к берегу, и стоящие на палубе машут нам платками и белыми шляпами — ведь никто не знает, как нам трудно плыть. Но вот уже близко прибрежные камни, усеянные, как иголками, острыми ракушками. Сверху камни маленькие, но здесь глубоко, и эти камни лежат на дне — мы уже искололи об них колени; и вот Варька взбирается на один из камней, она обрезала ступню и стоит, поджав ногу, и я замечаю, что Варька очень похудела за этот год, и что лицо у нее стало худым, и это ей очень идет. И вот мы уже идем по берегу, и Варькина нога оставляет красную полосу на белом прибрежном песке, и мы, как настоящие исследователи новых земель, поем нашу любимую песню: «Осторожней, друг, здесь никто до нас ведь не был, в таинственной стране Мадагаскар».