Сдаёшься?

Глеб Огнев приехал, наверное, через месяц после того, как Таня попала в детдом. Однажды она шла по тропинке через лес, зажав под мышкой книгу «Аладдин и волшебная лампа». Она шла, как всегда, к толстой черемухе, чтобы там, набив оскомину черными терпкими ягодами и вдоволь наплевавшись косточками, усесться на сук и, болтая ногами, читать книгу, чтобы получше ее запомнить и после отбоя рассказать ее девочкам, если они ее попросят. И тут она услышала крики и аплодисменты, несшиеся с волейбольной площадки. «Огнев, давай! — кричали ребята. — Молодец, Огнев! Браво!» Таня остановилась. Она не умела играть в волейбол, а учиться стеснялась, она всегда стеснялась учиться тому, чего не умела, и потому не умела многого, — и на волейбольную площадку не ходила; но сейчас она свернула с тропинки и остановилась за кустом бузины, ягоды которой уже покраснели. Сквозь мелкие, густые, плохо пахнущие листья бузины она увидела среди наголо остриженных босоногих детдомовских мальчишек, в одинаковых вылинявших голубых футболках и черных трусах, белокурого загорелого незнакомого мальчика в белой сетчатой тенниске, в белых шортах, в белых носках и в белых кедах, на которых не было ни одного пятнышка. Глаза мальчика на загорелом лице были такого яркого голубого цвета, какого Таня не видела нигде. От белой одежды и белых, сияющих на солнце волос лицо, шея, руки и ноги новенького мальчика казались особенно загорелыми. Мальчик как пружина то взвивался, то падал за мячом. Удары его по мячу были сильными, резкими и неожиданными. Ребята, стоящие по краям волейбольной площадки, восторженно кричали и хлопали после каждого его удара. Но новенький мальчик будто не слышал криков одобрения — лицо его было сосредоточенным и серьезным. Вдруг он взметнулся над сеткой и ударил по мячу так сильно и резко, что мяч, перелетев сетку, попал в живот толстому Киселеву. Киселев, широко раскрыв рот, двумя руками схватился за живот и сел на песок площадки. Все засмеялись. Раздался свисток судьи. Новый мальчик нырнул под сетку, согнулся над Киселевым, шепнул ему что-то на ухо, помог встать с земли, отряхнул и, обняв за плечи, пошел с ним с поля.
— Огнев, так же ничья будет! — закричали с поля.
— Пусть будет ничья. — Новенький мальчик обернулся к полю и помахал всем рукой. — Надоело!
Возле колец, раскачивающихся на ветру, он остановился, отпустил Киселева, подпрыгнул и подтянулся на тонких загорелых руках, вытянул ноги вперед, назад, поднял их вверх и подержал стойку; послушал, наверное, как хлопают ему ребята с поля, спрыгнул с колец, снова обнял Киселева за плечи и ушел с ним.
После его ухода на волейбольной площадке сразу сделалось скучно. Зрители разошлись. Ушла и Таня. Она залезла на черемуху и раскрыла книгу. Но читать ей не хотелось. Она все повторяла и повторяла про себя почему-то слова из «Русалочки»: «Ах, до чего хорош был молодой принц… Его светлые кудрявые волосы светились от взошедшего солнца, а глаза у него были голубые и прозрачные, голубее и прозрачнее самого моря, в котором она родилась…» — и при этом представляла она нового мальчика.
Вечером в спальне после отбоя только и разговоров было про новенького. Все забыли про Танины сказки. Из этих разговоров Таня узнала, что ему уже пятнадцать лет, что он перешел в это лето не в восьмой, как они все, а в девятый класс, что зовут его Глеб и что он сын детдомовского врача Валентины Ивановны Огневой — той самой Огнихи со смешными мелкими желтыми кудряшками и носом уточкой, которая принимала Таню в детский дом и которая так забавно морщилась, когда смазывала кому-нибудь царапинку йодом, как будто йод щипал ее саму за нос; и что он приехал в детский дом только на это лето и пробудет здесь до начала учебного года.
С этого дня мир поделился для Тани на две половины: там, где был Глеб Огнев, и там, где его не было. Она помимо своей воли словно следила за ним — она отыскивала его везде с одного взгляда, а если его не было — знала, где он находится. Там, где он был, было тепло, светло и радостно, как в канун Нового года или перед большими каникулами, — и Таня становилась разговорчивой и смешливой: там, где его не было, — было темно, сыро и скучно, и не хотелось ни с кем разговаривать, и она все равно видела перед собой светлые кудрявые волосы Глеба Огнева и его ни на кого не похожую манеру ходить, держа одно плечо чуть выше другого. Огниха перестала казаться Тане смешной и толстой; она заметила, что волосы и глаза у нее такие же, как у Глеба, она перестала называть ее Огниха, перестала, ссылаясь на больной живот, выклянчивать освобождение от зарядки и почему-то краснела, когда она мазала ей царапины йодом.
 
До Глеба Огнева ей только однажды нравился мальчик. Она перешла тогда в пятый класс и одну смену летом жила в среднем отряде пионерского лагеря. Мальчик, который ей нравился, был тоже в этом отряде. Ей нравилось его имя — Слава и его двухцветная — синяя с белым — куртка с длинной блестящей «молнией» посередине. Когда смена кончилась и их на автобусах привезли в город, она подошла к нему попрощаться, растерянная и огорченная тем, что, наверное, больше его никогда не увидит. Заметив ее, Слава пошел к ней навстречу, но в это время какая-то женщина, наверное его мать, схватила его за руку и поволокла к остановке трамвая. Увидев, как послушно семенит он ногами в рыжих сандалиях и в носочках с белой каемочкой за женщиной, которая тащит его к трамваю, Таня испытала почему-то чувство острого стыда за себя и за него, и ее первую любовь сдуло как ветром.
Теперь Таня стала ходить на танцы, потому что знала, что туда ходит Глеб Огнев. На травянистую полянку, где были танцы, она приходила первая, когда Берта Бруновна садилась на стул, вытаскивала новенький баян из футляра и пристраивала его на своей необъятной груди. Таня становилась за развесистую иву с краю поляны и там ждала, когда соберутся ребята, — танцевать она тоже не умела. На танцах Глеб Огнев всегда приглашал Тамару Беляеву. Она танцевала лучше всех. Она прекрасно танцевала и польку-бабочку, и молдовеняску, и падекатр, и все другие танцы из репертуара Берты Бруновны. Но лучше всего они танцевали с Глебом фигурный вальс, — Тамара Беляева не была красива, когда стояла на линейке или обедала, но когда она танцевала фигурный вальс с Глебом Огневым, она становилась чудо какой красивой: шея ее вытягивалась и становилась тонкой и длинной, длинными и тонкими были ее руки с изящно разведенными пальцами, они плавно раскачивались, точно в такт музыке, красивыми казались ее худенькие ноги с оттянутыми носками. Тамаре шел фигурный вальс, который она танцевала с Глебом, так же как шло Тане ее домашнее платье с вышивкой. Невозможно было не любоваться ими, когда они, разорвав руки и повернув головы, обходили друг друга. Тогда все смотрели только на них. Все, кроме Нади Бруснигиной. Бруснигина брала кого-нибудь из девочек и начинала передразнивать танцующих. Она изо всех сил вытягивала шею, сильно изгибаясь, растопыривала пальцы и делала огромные шаги не в такт музыке. И все начинали смеяться. Даже Берта Бруновна. А Глеб и Тамара танцевали, будто ничего не замечая. На дамский танец Надя Бруснигина всегда приглашала Огнева. Она танцевала много хуже Тамары, но не стеснялась этого. Танцуя, она все время что-то шептала ему и смеялась. И это было удивительно — никто из девочек не шептался с мальчиками во время танцев, вообще девочки чаще танцевали друг с другом, а если и шли танцевать с мальчиком, то ни о чем с ним не говорили, держались подальше и никогда не смотрели друг на друга. Даже Беляева. А однажды во время танца Бруснигина при всех положила голову на плечо Глебу. Положила свою темную, стриженную по-взрослому голову с красной лентой ему на плечо как ни в чем не бывало. И Таня испугалась за Глеба: сейчас, сейчас Берта Бруновна сожмет свой баян, перестанет играть, и все остановятся вокруг них и будут смотреть, и случится что-то ужасное. Но Берта Бруновна продолжала играть, а все продолжали танцевать, будто ничего не заметили, и Надя так и танцевала с Глебом, положив голову ему на плечо, и Тане захотелось подойти и сорвать с ее головы красную ленту и топтать ее ногами до тех пор, пока она не превратится в пыль. И чтобы не сделать этого, она ушла с поляны, где были танцы, где каждый может вести себя как ему вздумается, на поляну, где малыши играли в «Али-Бабу», где все должны были соблюдать одинаковые правила. Игра была детской, совсем простой и не требовала никакого умения, как, например, волейбол. Все просто брались за руки и становились в две цепи, одна напротив другой, и кричали по очереди во все горло загадочно-бессмысленные слова: «Али-Баба! Почем слуга? Пятого-десятого, — тут называлась фамилия, — сюда!» Вызванный таким образом бежал изо всех сил, с тем чтобы грудью прорвать звено из двух сцепившихся рук в цепи. Если это ему удавалось, он уводил в свою цепь любого пленника из вражеской цепи, если нет — он сам становился пленником, став на место, в котором не прорвал цепь. Тане нравилось побеждать малышей, уводя в свою цепь одного за другим. А потом играть в «Али-Бабу» пришел Глеб. И Надя тоже пришла. И Глеб крикнул сразу: «Пятого-десятого — Цветкову сюда!» И она изо всех сил разбежалась, чтобы грудью прорвать цепь в том месте, где сцепились руками Глеб и Надя, и увести Глеба в плен по всем правилам детской игры. Но они держались за руки очень крепко, и Таня осталась в плену, и пришлось ей встать между ними, и потом они долго стояли рядом, сцепив потные руки, и никто не мог прорвать цепь в этом месте, даже Надя. И Надя, бросив игру, ушла, а они с Глебом стояли рядом, изо всех сил сжимая руки друг друга до тех пор, пока их цепь не выросла до забора, а во вражеской цепи не осталось ни одного человека.