Сдаёшься?

Предполагая здесь какой-то жестокий и хитрый подвох судей, Сева отвернулся к другой стене коридора и тут же увидел, как низкая дверь с цифрами 10 089 и надписью «Убийца будет назван» приоткрылась, и на пороге встало то же самое личико. Сева стал смотреть себе под ноги, с трудом удерживая взгляд на коричневом блестящем полу, но в круг его взгляда попало то же самое личико, очевидно присевшее перед ним. Не в силах больше справляться с охватившим его волнением, он вырвал руки у дамы и бородача, схватил личико за худенькое голое плечико и закричал:
— Один фотографический портретик!
В ту же минуту личико, хихикнув и махнув Севу по рукам белой пеной, исчезло, а длинноносая дама и очкастый бородач схватили Севу еще крепче под руки и побежали по коридору быстрее. Опять слышались лишь их шаги и хриплое дыхание. Но вот перед Севой появилось пропавшее было личико и протянуло ему свой фотографический портретик. Освободившись и на этот раз силою от дамы и бородача, Сева схватил его и хотел попросить заодно уж и подпись, но личика уже нигде не было. Длинноносая дама молча вырвала портретик из его рук, сердито повернула его оборотною стороною, и он увидел знакомую, милую его сердцу надпись: «На добрую память Севе Венценосцеву от…»
Спрятав портретик за зеленую подкладку своей оранжевой куртки, он отдал обе руки длинноносой и бородачу и сам поспешил по коридорчику быстро, как только мог, навстречу хоть какой-нибудь развязке своей хитросплетенной Судьбы.
Наконец дама и бородач притормозили его, втиснули в низкую дверь под номером 20 008 и черной надписью «Группа „Следы в веках“» — и пропали. В большой комнате не оказалось никого, кроме зеленой вязаной кофты, висящей на спинке стула. Но не успел Сева оглядеться хорошенько, как к нему уже бежал неизвестно откуда взявшийся маленький седой человечек, странно одетый: в зеленые плисовые штаны, зеленую замшевую куртку, белый шелковый бант под горлом, в высокие зеленые замшевые сапоги и зеленый бархатный берет с помпоном.
Странный этот человечек мелкими шажками подбежал к Севе, поднявшись на носках, закинул ему на плечи кисти рук, поцеловал в подбородок и стал сильно придавливать руками книзу. Наконец неожиданная сила человечка взяла верх, и Сева непременно бы врезался в пол со всего маху, если бы под ним неожиданно не оказалось кресла. Катапультировавшись с него высоко вверх, но возвратившись вскоре обратно, он вцепился в подлокотники и в таком положении замер, ожидая наконец разгадки своей судьбы. Человечек погладил Севу по голове и сказал: «Не волнуйтесь и успокойтесь, все образуется и тем паче устроится», — и, значит, знал, что было чему устраиваться, отчего волноваться и беспокоиться, после чего, оставив свой загадочный и нежный интерес к Севе, потирая руки, выбежал из комнаты и повернул ключ с другой стороны двери два раза. Сева так и остался сидеть неподвижно в кресле и, чтобы отвлечься от беспокоящих мыслей, начал припоминать нарядную одежду человечка, особенно ярко припомнились ему белый шелковый бант под его горлом и нарядная замшевая зеленая куртка. Он даже задумался о том, что неплохо бы выменять эту куртку на его оранжевую, а так как Тетерин его надул и пятно на спине его куртки оказалось невыводящимся, было бы возможно предложить человечку пару один раз надеванных чешских носков в придачу, но тут же Сева подумал, что, во-первых, куртка хоть и велика человечку, но ему, человеку обычного роста, будет мала, и что, во-вторых, человечек — скорее всего, следователь по его делу, так что вряд ли захочет обменяться одеждой с подсудимым.
Вернувшись снова к мыслям о том, что, вероятно, он арестован и, может быть, уже осужден, Сева начал размышлять про альбомчик: кто и как мог его увидеть, отпираться ли ему в том, что он существует, или согласиться с этим, — рассеянно поднял глаза и… вскочил с кресла.
Прямо на него, прищурившись и усмехаясь, смотрел со стены он сам. Да. Это был его собственный фотографический портрет такого огромного размера, какого не было, да и не могло быть у актера третьей категории Н-ского городского театра Всеслава Всеславовича Венценосцева. Да что там у Венценосцева! Такой величины портрета не было и не могло быть ни у Рыдалина, ни у Ыткиной, ни у самого директора и главрежа Н-ского театра — Выткина. Такой величины портретов не было и не могло быть ни у кого в Н-ске, кроме как на первомайскую демонстрацию у… — но тут Сева снова вспомнил злосчастную пьеску и возможную путанину с «кукареку» и суеверно ограничил себя в мыслях.
 
Он отвернулся от своего портретища — и вспотел. С другой стены, усмехаясь с этаким наглым смыслом — дескать, мы-то с тобой, брат, все преотлично знаем — глядел его фотографический портрет. Сева окинул взглядом комнату — и по стенам заходил, сел, прилег, нахмурился, засмеялся, опять пошел он сам — все четыре стены комнаты плотно одна к другой были увешаны его огромными фотографическими портретами. Ослабев от испуга, Сева повалился в кресло.
Негритянское личико, черточки из альбомчика, пьеска, «кукареку», казнь под гром барабанов за кулисами — все завертелось в его голове, потом сложилось, как детские кубики, в мрачную картинку, потом распалось, опять завертелось — и тут он снова вскочил с кресла и ударил в ладоши: внезапно он заметил, что одет на всех фотографиях в чудной длиннополый пиджак, короткие штаны и башмаки с пряжками — костюм, которого не нашивал он как раз ни на сцене, ни в жизни, где одевался, конечно, по последней н-ской моде, всего на десять лет опаздывающей от столичной.
Углядев это, можно сказать, что и алиби («калибри» — сказала бы Доброхотова), Сева еще раз ударил в ладоши и закричал:
— Не я! Ей-богу, не я!
Тотчас дверь за ним отворилась, и на пороге встали длинноносая дама и человечек с помпоном. Оба смеялись. Наконец человечек строгим движением седых бровей остановил смех дамы и, пересилив свой собственный смех, сказал:
— Не вы? Тем паче. Придется нам постараться, и выйдете в совершенстве вы.
Сева вздохнул и отдал себя в руки своей упрямой, вцепившейся ему в воротник Судьбы.
Весь оставшийся день Севу мыли, стригли, красили, завивали, причесывали, одевали, фотографировали, причем все это в ужасной спешке, при полнейшем молчании и на голодный желудок.
Поздно ночью явилась длинноносая дама и кивком головы велела ему следовать за собой. Она села за руль низкой темной машины неизвестной Севе марки, велела ему сесть рядом и, сворачивая с освещенных улиц и проспектов, темными переулками подвезла его к спрятанному в кольце очень высоких стеклянных домов двухэтажному особнячку.
Полутемными извивающимися лесенками и коридорчиками, покрытыми коврами, всасывающими в себя любой звук, который осмелился бы раздасться в этой кромешной тишине, дама все так же молча остановилась перед низкой, слабо освещенной из коридора дверью, достала из бездонной глубины своих черных брюк ключ на брелоке — брелоком, как Сева с содроганием заметил, служила маленькая черная кудрявая, совершенно натуральная голова с бледными губами и закрытыми веками, — отворила дверь, со знакомой Севе неженской силой подтолкнула его внутрь, сунув в руки что-то бумажное, закрыла дверь за его спиной на два полных оборота ключа — и все утихло.
Огромная комната, в которой он очутился, освещалась дрожащей зеленоватой рябью света, исходящей из огромного освещенного аквариума, заменяющего одну из стен. Большие, чудовищного вида рыбы, уткнувшись носом в зеленое стекло, пучеглазо глядели на него, отвратительно гримасничали и шевелили усами.
Стены и пол комнаты были закрыты темными коврами. Половину комнаты занимала тахта, стоящая посередине, тоже закрытая ковром. Перед тахтой ласково журчал вращающийся фонтанчик. Вторую половину комнаты занимал розовый рояль.
Внезапно раздался хриплый голос:
— Ладно, ладно, Федя, завтра, потом.
Сева вздрогнул и обернулся. В комнате никого не было. Он заглянул за маленькую дверь — в местах индивидуального пользования все было тихо.
— Ладно, ладно, Федя, завтра, потом, — опять прохрипел кто-то. Под розовым роялем стоял большой белый попугай и неподвижно взирал на Севу вылезшим из орбиты глазом.