Сдаёшься?

 Следы в веках 
Сева Венценосцев, актер третьей категории Н-ского городского театра, в один из первых весенних дней шел по главной улице Н-ска в заграничной оранжевой, сильно поношенной куртке, выменянной им у героя-простака Тетерина на японские, почти новые, плавки, и напряженно глядел по сторонам. Сева был тончайшим знатоком и неутомимым собирателем женской красоты. В своем узком и тесном гостиничном номере, куда он был снова недавно водворен из надежной жэковской комнаты своей творческой подруги, а также гражданской жены второй инженю-драматик Доброхотовой (водворен усилиями двух немолодых нервных супругов — актеров Н-ского театра, членов местного комитета, поселившихся незадолго до того в квартире через нетолстую стену и не вынесших искренней манеры Доброхотовой выяснять отношения), хранил Сева некий потайной альбомчик. Альбомчик этот содержал единственную в мире ценнейшую коллекцию фотографических портретов н-ских юных красавиц с дарственной надписью от каждой крупными, усердными буквами на обратной стороне: «На долгую память Севе Венценосцеву от…» — ниже шла приписка печатными буквами, принадлежащая уже самому Севе и содержащая: в первой строке — имя, отчество и фамилию красавицы, ниже — ее адрес в девичестве, еще ниже — год рождения и — через черточку — год отъезда ее из Н-ска. Да. Такова была печальная действительность Н-ска: едва юные н-ские красавицы скидывали переднички и заменяли потертые сестринские портфельчики потертыми сестринскими сумочками, как тотчас в новой парикмахерской на площади они оставляли свои косички, оставшиеся волосы перекрашивали в обратный врожденному цвет и навсегда исчезали из Н-ска с военными, командированными или с просто транзитными мужчинами. Но как голые ветви тополей, корчащиеся над тротуарами главной улицы Н-ска долгими зимами, каждой весной, сощелкнув с себя грубую кожуру почек, покрывались остренькими блестящими, новостью пахнущими листочками, так и подросшие за зиму девочки Н-ска, сбросив с себя робость, ехидство и вертлявость, каждою новой весной плавно прогуливались по главной улице Н-ска, выставляя всем напоказ свою новорожденную красоту. И поэтому каждую весну Сева Венценосцев был вынужден выходить на свою большую прогулку.
Обычно, заметив хорошенькое личико, издали Сева незаметно и постепенно приближался к его обладательнице. Некоторое время он молча шел возле нее, тайно приглядываясь и прикидывая, к какому из имеющихся у него в запасе устных вопросиков лучше всего обратиться в данном случае. Затем, не торопясь, он приступал к вопросам: идет дождь? вы печальны? это ваша собака? интересная книга? вы читали о тектонике литосферных плит? где я вас видел? что вы знаете об НЛО? о кораблях-призраках? я, кажется, подвернул ногу? вы, наверное, балерина? киноактриса? англичанка? — и таким образом непременно отыскивался вопрос, на который он получал хоть какой-нибудь мало-мальски различимый ухом ответ. В тот же миг Сева оплетал личико сетью бодрой, интересной, неутомительной беседы, в строгой зависимости от ответа: о черных дырах, о близком оледенении или, напротив, о потопе и мениске, о доисторическом чудовище в шотландском озере, о летающих тарелках и гуманоидах, о людях, побывавших на том свете, об антимире над Бермудскими островами, о глубоких переживаниях травы и деревьев, о призраках в английских замках, научно доказанных, и т. д. — обо всем особенно интересном, что ему удавалось выудить и накопить за долгую н-скую зиму из бесед с первым героем-любовником Н-ского театра Рыдалиным, прочитывающим еженедельно два толстых журнала и две толстые газеты, а также из прошлогодних бесед с завсегдатаями пивного ларька в Банном переулке. Однако во время этой беседы Сева ни в коем случае не упускал возможности соблюдать направление совместной прогулки к вокзальному и единственному в Н-ске ресторану. Когда они незаметно оказывались возле его входа, Сева как бы невзначай приглашал личико зайти туда, чтобы отдохнуть на стуле или развлечься стаканчиком лимонада или белого кофе. Заполучив личико такой пустячной, не стоящей отказа просьбой в ресторан, Сева приступал ко второй — и лучшей — части своей программы. Не жалея всей своей крошечной, с непомерным холостяцким налогом заработной платы или еще более маленького аванса, он заказывал самый шикарный для н-ского вокзального ресторана обед на одну персону. Затем — соблюдая весь вечер рядом с угощающимся личиком вид человека, который всем этим рыбкам в сметанке и копченым колбаскам, всем этим красным борщочкам и первым огурчикам, шоколадкам и коньячкам предпочитает обыкновенную бутылочку доброго прокисшего пивца, которую с громким язвительным стуком бросал каждый раз перед ним официант, располагающий к тому же свои движения так, чтобы, отходя, непременно сунуть ему локтем в нос, — Сева потягивал кисленькое пивцо и тайно взглядывал на остренький красненький мокренький язычок, слизнувший соус с ложечки, сметанку с губки, шоколадик с пальчика, на язычок, прикоснувшийся к напиточкам в рюмочке, на заблестевшие потом глазки, на засмеявшиеся потом зубки, на зарумянившиеся потом щечки, на заигравшие по ним шалуньи-ямочки — и наслаждался.
 
Угостив таким образом личико от души и на славу, Сева церемонно провожал его до дома и там, не обращая внимания на его смущение или даже отказы, заходил вместе с ним прямо в квартиру. Представившись родителям личика ведущим актером Н-ского театра, недавно приехавшим на короткое время в Н-ск, Сева долго тряс им руки и, заметив их тайные польщенные взгляды между собою и заискивающие улыбки, которые сами собой выходят у родителей выросших дочерей при виде более или менее молодого мужчины, просил подарить ему один фотографический портретик их дочери, на память об ее исключительной красоте.
Заполучив таким верным, много раз проверенным способом новый фотографический портретик, снятый иногда родителями ради него со стены, Сева вкладывал в пальчики личику автоматическую ручку и с помощью несложных объяснений получал и необходимый ему автограф. После этого он опять долго тряс родителям руки, приглашал их на свои мнимые премьеры в Н-ский театр, намекая, что не сегодня-завтра будет переведен в театр, значительно больше н-ского, целовал возле входных дверей покрытую весенними цыпками ручку личика — при этом оно, конечно, выдергивало ручку, шептало: «Ах, что вы, не надо, зачем же, не надо» — и пятилось и исчезало в густой темноте общественного коридора. А Сева, послушав немного затихающий стук каблучков, громко причмокивал и бежал в гостиницу, к себе в номер. В номере он запирался, задергивал шторы, включал настольную лампу и под дарственной надписью на портрете тщательно, печатными буквами выводил имя, отчество и фамилию красавицы, ниже — ее адрес в девичестве, еще ниже — год рождения и — через черточку, подмигнув фотографической красавице, — год ее отъезда из Н-ска идущим годом. После этого Сева доставал из потайного местечка свой заветный альбомчик, с величайшей осторожностью вставлял в него новый портретик и убирал альбомчик назад, в потайное местечко. Но на этом изысканное духовное удовольствие Севы еще не кончалось. Через несколько месяцев, обычно поздней осенью, он отправлялся на н-ский рынок, где по очень большой цене покупал несколько букетов осенних цветов. Затем знакомыми дорогами он шел по адресам новозанесенных весной в альбомчик красавиц. От родителей Сева с удовольствием узнавал, что месяц или два назад каждая из красавиц вышла замуж и покинула навсегда Н-ск и что, значит, все происходит своим чередом. Сева улыбался и, вручив цветы, тепло прощался с родителями. Ни фамилии в замужестве, ни нового адреса красавиц Сева не узнавал и в альбомчик не заносил, так что если бы кому-нибудь вдруг случилось посмотреть в Севин альбомчик и разглядеть даты и черточки на обратной стороне портретиков, он бы, содрогнувшись, подумал, что все эти красавицы умерли в столь юные годы. Последняя часть этого ни с чем не сравнимого для него удовольствия причиталась ему среди темной и вьюжной н-ской зимы. Как-нибудь, свободным от спектакля вечером, он, отказав Тетерину и другим актерам расписать с ним ночную пульку, кивнув на ревматизм, слухами о котором специально для такого случая заботливо обновлял весь город, и в самый последний раз навсегда поссорившись с Доброхотовой, запирался у себя в комнате, задергивал шторы, зажигал настольную лампу и доставал потайной альбомчик. Угнездившись с альбомчиком на старом кожаном диване, из которого торчала темная вата, он зажмуривался и начинал медленно переворачивать толстые альбомные листы. Внезапно он прерывался в этом равномерном занятии и наугад утыкал указательный палец в альбомный лист. Теперь Сева открывал глаза и с величайшей осторожностью вынимал из альбомных прорезей фотографическое личико, попавшееся ему под палец. Внимательно изучив его, Сева причмокивал много раз, как если бы хотел и не смел расцеловать чудесный портретик, потом начинал тщательно вспоминать, в каком году, в какое число и день недели чем он угощал это личико в вокзальном ресторане, что сказало оно, скушав первый весенний помидорчик, кушало ли цыпленочка ножичком и вилочкой или просто лапками, в целом ли глотнуло рюмочку коньячку или подробными глоточками. Припомнив таким образом все, до самого пустяка, Сева снова зажмуривался — и воображал, как где-нибудь в большом городе, в шикарном ресторане, за столиком возле окна, с мужем, окруженная поклонниками, в пышном цветении своей красоты сидит оно, жалобно смотрящее на него сейчас со школьной фотографии. Оно сидит и скучает и вилочкой без аппетита трогает стоящие перед ним авокадо, «контраше», «шато латур», сандвичи и кальвадос — всю ту роскошную снедь, о которой так небрежно, так загранично говорит Рыдалин в иностранных пьесах. Но вдруг оно воодушевляется и грустно смеется, вспомнив родной Н-ск, его, славного человечка, Севу Венценосцева, то, каким роскошным показался ему н-ский вокзальный ресторан с зеркалами, засиженными мухами, каким лакомым обыкновенный помидорчик, какой забавной первая в жизни рюмочка-шалунья коньячку, как коньячной рюмочкой хотело заставить пятно от пролитого на скатерть соуса и как на сладкое заказало себе бефстроганов.