Сдаёшься?

Тетя Дуся (перекрывая шум пылесоса). Он, что ли, теперича с тобой лежать будет?
Николай Тимофеевич. Он.
Тетя Дуся. Наплюють, понимаешь, надышать, нахаркають, а ты пылесось кажный день. (Остановив уборку.) Опять весь пол засорили. Ох, мушины, мушины! Я, когда девкой была, в свинарнике работала, там куды чише было, ей-ей. Беспременно подам заявленьице, шоб в женскую отделению перевели, а то прямо силов моих больше нетути. Только выметешь — глянь, обратно засорено! Нешто самому итить жаловаться?
Николай Тимофеевич (улыбается). Не надо, Дуся, никуда жаловаться. Убери — и весь сказ. Держи — вот тебе от нас с Аркадием. (Протягивает рублевку.)
Тетя Дуся (прячет рублевку). И впрямь за ведерком сходить, мусорочек прибрать. А вы бы на телевизор пошли. Дядяктив, молвили, счас кажуть. Агромадный — в две серии кряду. Все опосля полдника уже побегли. (Уходит.)
Николай Тимофеевич (смеется). Ох, тетя Дуся, тетя Дуся… Ну вот, Аркадий, и нет на этом свете Сидоренко. Был вчера Сидоренко, а сегодня взял и вышел. Только хлорная вонь осталась… Я, как он помер, Лидию Алексеевну попросил, чтобы тебя ко мне в палату перевела, больно на брата ты моего похож. В Белоруссии в начале войны погиб. Весь полк в окружение попал — живым никто не вышел. В двадцать шесть лет он уже полковником стал. Хо-о-роший был парень… Да и без того мы вроде бы с тобой как родственники — у нас с тобой по случаю болячки одинаковые, как под копирку сработаны, каверны-то в одних и тех же местах!
Аркадий (улыбается). Да, уж нам повезло, Николай Тимофеевич.
Николай Тимофеевич. Да… подвалило… (Ненадолго замолкает.) Вот у тебя, к примеру, какая РОЭ?
Аркадий. Роя какое? А бог их знает. Не спрашивал.
Николай Тимофеевич. Эх ты, в таком положении, а собственной РОЭ не интересуешься. Тридцать пять у тебя РОЭ на сегодняшний день. Я узнавал. И вот поди ж ты, и у меня как раз столько! А норма для мужчин от пяти до двенадцати. Ясно?
Аркадий. Да?
Николай Тимофеевич. Что «да»? Что «да»? Это ведь значит, что мы с тобой, Аркадий, на сегодняшний день как есть самые настоящие братья. Братья по анализу крови. Так?
Аркадий (смеется). Как будто так.
Николай Тимофеевич. А ты не смейся. Это, может, покрепче, поглубже будет, чем просто братья по крови. Вот я тебя и стану братом звать. Не возражаешь?
Аркадий (пожав плечами). А что ж…
Николай Тимофеевич. Ты, брат Аркадий, часом втихаря не куришь? Не балуешься?
Аркадий. Нет, мне как диагноз поставили, я тут же и бросил. Знаете, купил десять пачек «ВТ», раскрыл все пачки, разложил в комнате повсюду, на каждую коробку спички положил — так до сих пор десять открытых пачек в комнате и лежат!
Николай Тимофеевич. Небось как взглянешь на них — так курить до смерти скволыжит?
Аркадий. До смерти.
Николай Тимофеевич. Так зачем же ты себя мучил? Выкинул бы все с глаз долой — оно и полегчало бы!
Аркадий. А я себя не мучил. Мне, наоборот, так легче было. Гляну на раскрытую пачку, представляю, как достану сигарету, как спичкой чиркну, как затянусь, а сам и пальцем не пошевелю. И такое удовольствие, знаете, испытываю, что я человек, человек, сам себе хозяин, а не раб какой-то сушеной травы, прямо гордость за себя какая-то. Смешно, но приятно. Честное слово, гораздо большее удовольствие получал, чем если бы сигарету выкурил. Только ночью бывало приснится что затянулся — просыпаешься в холодном поту: эх ты, не удержался, слабак, сплоховал! А как поймешь, что спал, что все твои «ВТ» целехоньки, так и засмеешься от радости. Правда, пару раз я просыпался, а в руке и в самом деле пачка и спички — ухватил-таки, значит, не просыпаясь, и как умудрился-то! Чиркнуть только во сне не сумел. Так.
Николай Тимофеевич. Эх, молодо-зелено. А я с четырнадцати курю. Сорок пять лет отдымил Серьмягин, почти полвека. И без презервативов, то есть, прощения просим, без фильтров, значит. А в тот день, как диагноз объявили, я все пепельницы в доме поразбивал, зажигалки подарил, а оставшиеся сигареты соседу по лестничной клетке отнес — рука не поднялась выкинуть. Жене-то отдавать смысла нет, я бы у нее не нытьем, так катаньем эти сигареты выдрал. Снес, значит, соседу и говорю: «Так, мол, и так, Иван, для меня теперь курево подобно смерти, мне так профессор сказал. Буду у тебя просить, в ноги повалюсь — не давай ни одной. Ну, днем оно еще ничего: дела там всякие, разговоры разговариваю, заседания заседаю — в общем, кипит котел. А к ночи так у меня внутри и скволыжит, так к куреву и притягивает как магнитом. Я к Ивану бегу — дай, мол, одну, больше не попрошу, вот те крест, вот тебе партийное слово — что хочешь. А он — ни в какую. Нету у меня, говорит, сигарет, давно их всех выкурил. И своих уже нет. «Да как же ты, — кричу на него, — посмел мои сигареты выкурить?! Ведь я их тебе на сохранение, для страховки отдал, как в сберкассу!» А он: «Нет у меня — и точка. Завтра утром куплю — отдам». — «Так мне утром, — кричу, — не надо будет, мне сейчас только две затяжечки сделать!» Пару раз чуть до серьезной драки не дошло… Вот так три года уже не курю… Мне наш хирург так и сказала: «Курить вам, Серьмягин, все равно что ковырять ржавым гвоздем открытую рану». Так что вот. Помни. (Небольшая пауза.) Хорошо здесь у меня, тихо, да?
 
Аркадий. Да.
Николай Тимофеевич. Оно, конечно, в двадцатиместной палате спать несподручно: тот храпит всю ночь, тот до утра бормочет, тот пулеметный огонь откроет, а иной тихоня супротив Женевского протокола от тысяча девятьсот двадцать пятого года воспользуется втихомолку химическим оружием, ха-ха! На телик не пойдешь?
Аркадий. Нет, почертить хотел.
Николай Тимофеевич. Ну-ну. А то я смотрю, ты все в столовой чертишь. Хотя, с другой стороны, работа она не волк. Отдохнуть от нее тоже требуется. Тут у меня как раз подходящее место. Лучше не придумаешь. Вон бери угощайся, соки всякие, компоты. Моя Полина еще натащит.
Аркадий. Спасибо. Пока сыт. Я за ужином три порции перловки подмел.
Николай Тимофеевич. Молодец ты, брат Аркадий.
Аркадий. А чего волноваться? Лечат ведь…
Николай Тимофеевич. Эх ты, молодо-зелено! Лечат! Нам с тобой рентген сегодня сделали?
Аркадий. Сделали.
Николай Тимофеевич. Ну вот. И предстоит нам сегодня, брат Аркадий, не приведи господи, ночка. (Улыбается.) Как перед боем: убьет или уцелеешь. (Входит т е т я Д у с я с ведром и веником.)
Тетя Дуся. Ох, мушины, мушины! Беспременно наплюють, надышуть, нахаркають… (Поймала сердитый взгляд С е р ь м я г и н а.) Да ладно уж, напоследок приберу…
Николай Тимофеевич. От этого рентгена сегодняшнего, можно сказать, судьба наша с тобой зависит. Сечешь?
Аркадий. Не совсем.
Николай Тимофеевич. Ты хочешь знать, что за рентген нам сделали?
Аркадий. Рентген как рентген. У меня таких рентгенов за три года…
Николай Тимофеевич. «Таких рентгенов!» Ты в этот раз сколько лежишь?
Аркадий. Два месяца.
Николай Тимофеевич. Что тебе делали?
Аркадий. Не знаю. Кололи чего-то под жабры, теперь перестали.
Николай Тимофеевич. Эх ты. «Не знаю!»
Тетя Дуся. Распускають.
Аркадий. Что?
Тетя Дуся. Распускають, говорю, у нутрях.
Николай Тимофеевич (улыбается). Вот видишь, тетя Дуся и то в курсе! «Распускание пневматоракса» процедура эта называется. Я пока по больницам валялся, специалистом стал. Могу докторскую по туберкулезу защищать!
Аркадий. У меня другая специальность. А врачи пусть лечат.
Николай Тимофеевич. Молодо-зелено — «пусть лечат!» А знать ты хотя бы должен, вылечат тебя или нет? Или ты как слепой котенок в бочке с водой утопнешь? Нет, ты в самом деле не понимаешь, что тебе за рентген сегодня сделали?