Прихоти дьявола (СИ)

— Я готов дать тебе весь мир… Но ты разрушишь его. Разрушишь всё, что я так долго строил!
Об уши ударился звук, похожий на стукнувший о холодный мраморный пол каблучок на обуви, совсем простенький, незаметный. Мехмед рывком поднял меня с пола и впечатал в стену с таким оглушительным треском, что показалось, будто за моей спиной рухнула надёжная каменная постройка, в ответ раскрошив мой позвоночник.
Я протяжно застонала, чувствуя, как медленно иссякает запас кислорода в моих лёгких, как млеют руки от недостатка воздуха, как набухает и пульсирует венка на лбу, выступившая в тот же момент, как Мехмед сжал моё горло.
— Твоя строптивость всё разрушила!
Ударил меня затылком о стену. Ещё раз. И ещё. До тех пор, пока изо рта вместо хриплых стонов не стали слетать рванные неуверенные всхлипы, и пока слёзы не окропили мои худые впалые щёки.
— Из-за тебя меня едва не лишили всего, понимаешь? Разве ты меня настолько не любишь, что даже не готова была противиться обвинениям этих неверных?!
«Наверное… Люблю…»
Его горячий шёпот обжёг мои губы, тело задрожало и стало ватным, как у тряпичной безвольной куклы, что не могла существовать без крепкой и уверенной руки своего кукловода. Я приоткрыла рот в надежде схватить хоть немного успокаивающего холода, кой остудил бы мой пыл, угомонил жар, разросшийся в груди и обвивший всё пылкими толстыми канатами.
Поддавшись искушению и внутреннему неодолимому желанию, я подалась вперёд, впившись в его губы так горячо, так сладко, что весь мир взорвался в один миг всевозможными красками и оттенками, опадая лепестками роз к моим ногам и накрывая волной эйфории, пенистой, удушающей.
Я почувствовала, как за спиной выросли крылья, белые, подобно одинокой луне на чёрном небесном полотне. Ресницы затрепетали от блаженства, тепло его губ согрело всё моё тело в один только миг. Боязно коснувшись его щеки, огладив её костяшками пальцев, я почувствовала его сжимающиеся руки, обвившие мою талию. Я словно попала в сказку, окунулась в волшебный мир, где не существовало ничего, кроме услады. Только она наполняла моё тело, только её покровительство было так сладко мне, как мёд и приятно, как касания шёлка к обнажённому телу.
«Помоги мне, прошу…»
— Шехзаде, с Вами всё в порядке?
— Хотя бы умри покорно. С достоинством.
Мехмед в ту же секунду отстранился от меня, ещё раз оттолкнув, изобразив отвращение. Я почувствовала его через мимолётное прикосновение его пальцев к обгорелым моим. Прислушавшись ко всем перемешавшимся воедино звукам, я сумела различить лишь несколько: кто-то смачно плюнул на пол, отбросив все рамки приличия, а кто-то приглушённо хохотал поодаль, чуть дальше места моего заточения.
Как иронично. В доме, полном удобств, я чувствовала себя заточённой, постоянно сравнивала то райское место с тюрьмой, в которую меня затащили силой. А теперь, когда я схожу с ума в темнице, поедая все предложенные стражей помои и считая дни до своей смерти, не признавая того, что мне вообще придётся умереть, я уже не так яростно жалуюсь. В санджаке меня кормили самыми лучшими продуктами, отборными деликатесами, которые со временем стали всё проще и противнее, словно хозяйке лень было приготовить что-то, что утолит мой голод. А теперь я доедаю за всеми, словно тупорылая свинья, что особо пищей не перебирает, довольствуясь немытыми овощами, сухим куском хлеба и какой-то вонючей похлёбкой, от которой всё с трудом пережёванное просилось наружу.
***
— Тряпка! Безвольная дрянь! Всю жизнь будешь пресмыкаться, как уродливое склизкое нечто! УМРИ! УМРИ! УМРИ!
«Хватит! Хватит! Хватит!»
Я билась головой о стену, стараясь прогнать голоса, стараясь заставить их замолчать. Они жужжали день и ночь надо мной, подобно пчелиному рою, что больно жалили каждый миллиметр моего тела и насыщая его ядом, увеличивая дозу с каждым разом всё больше и больше, отбирая у меня шансы на последние спокойные дни.
Как же больно от этого скрежета внутри черепа. Словно там сидят десятки кошек, что тоскливо шкрябают мои виски, мой затылок, сводя с ума.
 
Никакие исповеди и молитвы меня не спасали. Это была точка невозврата, на которой я встряла по самое горло в зыбучих песках, не имея сил выбраться. Дни сочтены, ожидание было утомительным. Я не хотела умирать, не хотела покидать этот мир, оставляя без присмотра того, кто заставил моё сердце биться чаще своим голосом, своими касаниями. Никакая запретная близость не могла сравниться с обычным поцелуем или томным шёпотом, ведь последние разжигали в сердце такой пожар, такое пламя, которое могло сжечь мосты, дворцы, замки и целый свет, оставив лишь серебристую пыль после себя. Но смерть была желанной в те моменты, когда голоса и шум брали контроль над моим телом и доводили до истерик, вырывали из горла крики и плач.
— Пойдём, хатун, пора тебе.
«Наверное, это мой последний шанс проявить свою покорность и преданность Мехмеду».
Плетясь за стражником, что крепко в своих мозолистых ладонях держал верёвку, туго стягивающую мои саднящие запястья. Я шла за ним лениво, неспешно, пытаясь запомнить последние минуты своей жизни перед тем, как у меня её нагло отберут, словно она мне и не принадлежала никогда. Я старалась запомнить каждый встречающийся мне аромат, будь то свежие булочки или свежесобранные цветы, кои до сих пор источали крышесносносный сладкий запах, приятный шлейф, остающийся приятными нотками на моей одежде.
— Смерть… СМЕРТЬ! Смерть!
«Да, смерть».
— Умри! Умри! Умри!
«Умру».
— Лале-хатун, здесь ступеньки. Помочь Вам взобраться?
Мотаю головой в отрицательном жесте. Сама взберусь.
Вытягиваю вперед правую ногу, с которой до сих сочилась кровь. Галлюцинации не покинули меня на уровне осязания, на уровне острых приноровившихся чувств. Мне показалось, что под моей кожей спряталась крыса. Огромная крыса, что причиняла мне невероятную боль каждым своим движением. И в попытке достать её оттуда, вытащить любым способом, лишь бы все мои нервные окончания не вопили об инородном теле, что мечется в поисках выхода. Отросшими ногтями мне удалось рассечь себе кожу, преодолевая жгучие режущие импульсы, некоторый сигнал о бедствии. О моём личном бедствии. Вечной непреодолимой катастрофе.
Стучу закруглённым носком простенькой обуви по деревянному выступу, проверяя, в верном ли я движусь направлении. Поднимаю ногу и делаю неуверенный шаг, затем ещё один и ещё. До тех пор, пока мои руки не потянутся вслед за верёвкой куда-то в сторону. В ушах застрял звук журчащего фонтана и перешёптывающихся людей, чьи голоса превратились в сплошной неразборчивый гам.
Во мне не осталось никакого волнения. Если ещё несколько часов назад меня с ног сбивал озноб и заставлял рвать желчью, от которой оставалось жжение в глотке и горькое мерзкое послевкусие, то сейчас — ничего. Я абсолютно пуста и уже чувствую, как бесплотные тонкие пальцы касались моей спины и шеи, как бы невзначай останавливаясь на выступившей венке, что пульсировала с каждым разом всё слабее, всё незначительнее. Наверное, именно так себя и чувствуют люди, когда перед ними появляется занавес, запрет к дальнейшему созерцанию чудес и уродств этого мира. Они чувствуют душевную пустоту, непринадлежность самому себе и желание поскорее с этим покончить.
Думаю, так себя чувствовали те, кто действительно желал смерти. Но мизерный порыв во мне, мимолётный, точно пылкий взгляд влюблённого, молил о борьбе, просил не опускать рук и бороться до тех пор, пока меня не свергнет бессилие или голод.
Меня нагло заломили и заставили уложить голову на холодный камень, словно на материнские колени. Я приоткрыла глаза, чтобы удостовериться в том, что до сих пор ко мне не вернулся этот дар, что доселе я не вижу ничего, кроме тьмы. Может, именно так жизнь готовила меня к смерти, наглядно показывая, что мне привидится после последнего тяжёлого вдоха и слабого удара сердца.
 
— Тебе есть что сказать, хатун?
***
— Тебе есть что сказать, хатун? — голос палача раздался громко, требовательно, настойчиво. Капля жалости в его бархатистом тембре всё же просочилась в воздух и разрослась в нём также быстро, как разрастался ядовитый плющ по стенам величественных дворцов и замков. Люди втянули носом этот пропитанный жалостью кислород и затаили дыхание, затаили слова до лучшего времени, до необходимого момента.