Русские дети. 48 рассказов о детях
Дождались мы вечера. Вечер – так только называется. Семи часов. Лишь по часам, а не по солнцу. По солнцу – самый ещё день. Солнце в двенадцатом заходит.
Жара хоть спала. Стало чем дышать. Чем – будто не было до этого. Не понимаю. Прохладней сделалось – согласен.
По всей Ялани дымокуры разложили. Как для воздушного десанта. Для высадки его. Возле домов и на пригонах. А у кого-то – и в ограде. Не промахнёшься с парашютом. В тазах дырявых и в негодных вёдрах – для безопасности. От комаров – те, ветра нет, и налетели. Благо им ельник недалёко. С ёлок планируют в Ялань. Одно спасение от них. И для людей, и для скотины. У паутов и слепней распорядок свой: спать им пришла пора – куда-то смылись. В траве, наверное, ночуют. Под лопухами. Сверху – их птицы поклюют. Или – под крышами. Не знаю.
– Днём их, – говорит Рыжий, – зато было… не отбиться. И только сядет, сразу цап.
– Перед грозой, – говорю, – злые. Обычно.
С тайги наносит пряный хвойный запах. С бора – багульника. С низин сырых – белоголовника. Голову кружит. Как от бражки. С Рыжим вчера у них попробовали. На черёмухе. Канунной. Тётя Матрёна завела. «Тятя не даст ей до стоять до Троицы… Всё, слышу, цедит и причмокивает: дозрела, нет ли?.. С ним дозреет». Мы – вместо квасу. Дрожжами пахнет – не люблю.
– Белоголовник цветёт – харюз клюёт, – говорит Рыжий.
– Шиповник цветёт, – говорю, – щука берёт.
– Для щуки рано.
– Ну и шиповник не цветёт.
– Да уже, видел, налупляется.
– Ага, он – видел!
– Да!
– Не ври!
Дымку к Кеми стянуло. И к Бобровке. Над ними стелется белёсо. Куртюмка тоже ею, как косынкой, приукрасилась.
Бабушки в нарядных платьях и цветастых, празнишных, платках расселись плотно на скамеечках. Как будто склеились. Не горбятся. Как восседают. Дедушки от них чуть поодаль – кто на чурке, кто как – курят, размеренно толкуют о своём. Дым от их трубок обособленный – тянется к небу, а не к речкам.
Нет-нет да и перекинутся старики словечком со старухами. Связь между ними не нарушена. Ещё и громкая – по глухоте-то. Кто-то что-то, уточняя, переспросит.
Есть среди них и совсем древние. Из тех уже и слова не вытянешь – замкнулись. Даже и рты у них как будто ссохлись. Почти не дышат. Родственники их выводят из избы – проветриться. Как валенки – достав с полатей. Может, что и живут ещё, они уже не знают – запамятовали. Одной ногой здесь, другой – где-то. В глаза заглядывать им страшно – вдруг что увидишь в них и сна потом лишишься. Даже не верится, что и они когда-то были молодыми. Да и на самом деле: были ли?
Смешные люди – старики. Из другой будто жизни, с другой планеты. Вроде и старые, а многого не понимают. Но интересно с ними разговаривать – только о прошлом. О современности – и спорить с ними не хочется – городят сразу ерунду, глупеют тут же почему-то. И Франца Кафку не читали. Всё вот: А в наши времена… Да знаем мы, учили в школе, как было в ваши времена… Один другого-то… эксплуатировал.
На улице, как и договаривались, перед его домом, мы с Рыжим встретились.
Бумажки на носу нет. Сорвал. Облупина розовая. Сверкает. Гусиным жиром, что ли, её смазывал.
Пошли.
От дома удалились.
Покурил Рыжий, глубоко затягиваясь и выпуская изо рта колечки, за углом школы. «Беломор». Достал где-то. Дядя Захар, отец его, махорку курит. Я подождал, не подгоняя. С пяти лет Рыжий курит, не отказывается. «И никогда не от кажусь. Мне не мешает», – зарекается.
Дальше направились.
Рыжий в рубашке белой – выфрантился. Клёши нагладил, отутюжил.
– Близко не приближайся, – говорю.
– А чё? – спрашивает.
– Порежешь стрелкой.
– Не волнуйся.
Клёши чёрные, клин в них синий. Края штанин молниями окантованы. И туфли с острыми носами. Блестят на солн це. Как на носу его облупина.
– А галстук где?
– Галстука нет… Тятя стекло от лампы им почистил. Решил, что тряпка.
– Правильно решил.
Я – по-простому – заленился.
Опять народу в клубе – не протиснуться. Своих, местных, достаточно, и на каникулы ещё немало понаехало. К бабушкам, к дедушкам, к родне далёкой или близкой. Корни у многих тут остались. И отовсюду. Даже с Молдавии и Украины. Кто отдохнуть от шума городского, воздухом чистым надышаться, а кто-то ягоду пособирать. Скоро поспеет земляника. У нас землянка говорят. Как не в Ялань, куда ещё-то. А нам и ехать никуда не надо, нам повезло – мы роди лись здесь и живём. Есть симпатичные девчонки. Из приезжих. Одна так очень. Света. Тоже в десятый перешла. Или – в девятый. У Шадриных гостит уже второе лето. Кто-то сказал: играет на баяне. Надо послушать. С ней, может быть, и стоит познакомиться? Нет уж, рыбачить будет некогда. На мотоцикле можно прокатить. Если, конечно, согласится… Согласится.
Очередь отстояли, купили билеты. Лимонаду в буфете вы пили. По стакану. Денег – по два – не набралось. Кино заначки наши разорило. В библиотеке побыли. Библиотекаршей в клубе мать Гали Бажовых работает. Наталья Николаевна. Галя её сегодня подменяет. Всё же хорошая девчонка. Ещё была бы чуть смелее. Взял почитать Эрнста Хемингуэя. Писатель классный. «По ком звонит колокол». «Прощай, оружие!». «Старик и море». И Джона Стейнбека. «Зима тревоги нашей». «Гроздья гнева». Рыжий сказал, что книг он летом не читает. Оба и в сельской мы записаны. Рыжий туда давно уже не ходит: «Тятя Стендаля искурил библиотечного. Думал, куда девалась книга? Дескать, валялась… На столе-то». Где мне достать теперь такую, мол? Анна Степановна – с той не пошутишь. И встречи с нею избегает. Сдай ей какую-нибудь взамен, говорю. По той цене же. Сдам, говорит. Всё обещает. Обещалкин.
До биллиарда не добраться – мужики в него на пиво состязаются. Шумные: двенадцать кружек на кону. Стерлядка вяленая, небольшая. Принёс кто-то. Бутылка водки спрятана за шторой. Мы усмотрели. Одна, такая же, уже пустая, в углу стоит, возле бачка.
Свет в зале погас, кино пустили.
Места все заняты. Да и стоят ещё чуть не впритирку. Как в переполненном автобусе. Ладно, на месте клуб стоит – не едет.
Протолкались мы к одному из свободных ещё подоконников, где поджидал нас Вовка Балахнин, на подоконнике пристроились. Смотреть можно, только ломить к концу сеанса шею начинает – к экрану боком столько посиди-ка.
Титры идут пока, а все уже смеются – чудную троицу припоминая. Мам-мам-бирьяк. И много что ещё. Когда уколы-то им ставят…
Наизусть знаем. И всё равно. Смотрел бы и смотрел. Спортсменка, комсомолка, просто красавица. Ещё бы.
Где-то на белом свете, там, где всегда мороз… Рыжему будет что теперь орать – надолго хватит. «Я, – говорит, – ещё мелодию не выучил». Совсем забыл бы про неё.
Грустно, когда заканчивается. Но всему время приходит, как говорит мама. Расстались Шурик с Ниной на экране. А мы – с ними. Шурик-то – ладно, с Ниной – без охоты, чуть не с отчаянием.
Взрослые разошлись. Молодёжь осталась. Начались танцы под радиолу. Мы отказались в этот раз играть. Никто не стал нас и упрашивать. Пластинок много, всяких разных, меняй только. Есть неплохие. Звёздочка моя ясная, как ты далека от меня… Были бы Битлы, было бы лучше. Но Битлы только на катушках. А в клубе нет магнитофона. Из дома вряд ли кто потащит – вещь дорогая.
И старшим наше подавай, им заграничного не надо. Дескать, Битлы нам ваши не по вкусу. Большое горе.
Ушёл домой я, хоть и не хотелось.
Молока попил, в гараж подался. Включив приёмник, о Ларисе вспомнил. Сердце заныло. Как у мамы. Кстати – как раз симфонию передают. Скрипки да флейточки. Виолончели. Для сна – нормально. Спать только лёг, слышу, высвистывает меня с улицы Рыжий. Так только он свистит, ни с кем не спутаешь. Как соловей-разбойник – пуще. От его свиста шуба заворачивается – так говорил Иван Захарович. И добавлял: «Всю жизь свою, варнак, просвиш-шэт… Я яво вижу наперёд: из-за тюремной пялится ряшётки… Ох и зряшной уж парнишшонка».