Русские дети. 48 рассказов о детях

Почему фазанов становится всё меньше, мы уже и сами понимали – от фазаньего сациви [18] ещё никто не отказывался. Да и приплод у горных козлов весь был строго сосчитан и распределён наперёд: у директора скоро день рождения, как без шашлыка из козлёнка?.. У бухгалтера – сын вот-вот женится, большую свадьбу делают. Парторг юбилей справляет, местком просто хороший шашлык любит.
– Такой вариант, – скорбно усаживается Валико у клетки и вытаскивает чекушку.
Свинтив головку, вливает водку в горло и, закусив отщипнутым у оленя хлебом (кто-то сунул булку в решётку), вытаскивает «Приму». Трясёт спичками, закуривает. Не выпуская сигареты из зубов и пуская дым изо рта и носа (от чего олень чихает и кашляет), Валико начинает тщательно перематывать портянки. Он носит их под кедами и почему-то считает, что портянки намного практичнее носков тем, что их не надо стирать. Тут лучше отойти в сторонку… Погулять, посмотреть на циррозного тигра или старого печального льва, день и ночь лижущего свои лишаи. К нему в клетку иногда пускали смелую Водку, на которую он не обращал внимания, занятый своими грёзами о счастливом детстве во французском цирке, откуда он был комиссован в эту богадельню, где ни рыкнуть, ни рявкнуть, ни зареветь – лежи в грязи и соси лапу.
Иногда прибегали дети и звали:
– Дядя Валико, дядя Валико, идите быстрее, черепаха веточкой подавилась, кашляет!
Или:
– Оленёнок дерьмо ест, умрёт!
Или:
– У тапира изо рта что-то течёт!
А Валико мудро никогда никуда не спешил:
– Подавилась – ничего, проблюётся. Олень пусть жрёт что хочет, – это он так лечится. У тапира что течёт, то и обратно в рот зайдёт.
Или приковыливал старшина Коция с новостью о том, что белый медведь ревёт без перерыва, детей пугает – может, заболел?
– Заболел – выздоровеет, – резонно не торопился реагировать Валико (белого медведя он вообще недолюбливал после того, как тот умудрился когтем поддеть его за халат и привести в смертный ужас, который Валико всегда описывал одними и теми же словами: «Глаз злой, шерсть дыбой, мама мой!»).
Известия об отрыжке у дикобраза или о газели, не желавшей сходить со своего домика, оставляли его также предельно равнодушным:
– Слезет, когда жрать захочет, – куда денется?.. А дикобраза оставьте в покое – не наш зверь, лучше не беспокоить, сам разберётся.
Зато в жизни кроликов, кабанов, волков, оленей – «наших зверей» – он принимал живейшее участие: знал все нюансы, повадки и проблемы, каждый зверь был ему лично известен. Особый интерес у него был к диким кабанам: вот это батоно [19] Дато, у него сейчас чумка, не подходи, это калбатони Нуну, у неё течка, подальше от неё. А это их сын Бадур. На вопросы о пропавших поросятах он только разводил жилистые руки:
– Бог дал – Бог взял!
А на резонный интерес, где трупики, отвечал:
– Родители сожрали. Это же свиньи, что с них взять?.. Они кабанятину тоже очень любят!
Зимой смотритель Валико в основном сидел в музее и пил бесконечный чай из пол-литровой банки. Музей был по лон чучел. Валико знал историю каждого зверя:
– Вот этот медведь подавился кедой и умер. Жадный был, жрал всё, что попадало… А этому питону в рот бабочка залетела, дышать не мог, скончался. Там, видите, олень стоит – он ногу о решётку порезал и тоже умер. А там, в углу, гамадрил – красный жоп, видите?.. Он день и ночь онанизм делал – и подох. Много онанизм нельзя делать, а то плохо будет. Все, все умерли!
В музее было уютно, пахло мастикой и сеном (им в задней комнатке рабочий Арсен набивал чучела). Разные звери смотрели со всех сторон. И можно было делать что угодно, – Валико нам не мешал, у него своих дел было по горло: корм привезли, грабли пропали, директор уехал – директор приехал, кому-то стало дурно, кто-то хулиганит около кафе… Зверей накормить, клетки почистить, рыбам воду сменить, кобру помыть, принять роды у ламы – мало ли чего в зоопарке надо?.. Надо много, а Валико – один.
 
В зоопарке случались и страшные дела: как-то ночью какие-то заристы, замотав верёвкой морду лани (чтоб не кричала), вырезали у неё заднюю ногу. Лань истекла кровью. И Валико плакал у трупа, проклиная гада, сделавшего такую мерзость:
– Чтоб у твоей матери ногу так отрезало! Чтоб твой отец попал под слона! Чтоб тебя крокодил разорвал, сволочь!
В другой раз возник пожар в зоопарке. Валико спас волков, выпустив их из вольеры. Волки не убежали, а жались около Валико и скулили, как собаки, пока он перегонял зверей из клеток в клетки, матеря пожарников, которые всё не ехали.
А во время наводнения, когда вода поднялась на четыре метра и тюлени оказались выброшенными на мостовую, Валико лично вылавливал каждого оглушённого тюленёнка, а потом сам чуть не утонул, вытаскивая змей из террариума, залитого водой.
– У них рук-ног нету, плавать не могут!
Да, зимой и летом зоопарк был нашим прибежищем и укрытием, там всегда было полно разных людей и зверей, на которых никогда не мешает посмотреть.
  
Авто Варази
 
Когда мы стали постарше, то вместо школы часто захаживали к одному художнику – двери его мастерской были всегда открыты (в прямом смысле – не было ни замка, ни задвижки).
Этот тбилисский художник, Авто Варази, жил один, семьи у него не было. Последние годы он пил, ничего не рисовал, только изредка складывал предметы в странные кучки и накрывал их пустой рамой. Дома у него надо было быть осторожным – любой ботинок, тряпка или черепок мог оказаться заготовкой к такому объекту. Говорят, как-то поутру, пытаясь одеться, он вдруг увидел в складках валявшихся на стуле джинсов силуэт лошадиной головы. Он тут же схватил молоток и прибил джинсы к стулу, а сиденье потом выломал и повесил на стену. Объект «Лошадиная голова» взял много призов на выставках, и Авто очень гордился им, хотя в подпитии нередко пытался сорвать джинсы со стены и напялить их на себя, чтобы идти за очередной бутылкой.
Один среди пустой стеклотары в голой квартире, где не было ничего, кроме столика, шатких стульев, мольберта с засохшими красками, грязного лежбища и «Лошадиной головы», Авто говорил нам:
– Художник, если он ещё не подох, должен всегда что-нибудь любить. Всё время и всегда! Солнце, женщин, природу, краски, кусок хлеба, курицу, чайник – всё равно что, но любить! Если художник не любит – то он мёртв. Любящий хочет отдавать – все остальные хотят только брать!..
Со слезящимися глазами, в драных семейных трусах, он просил принести ещё пару бутылок, и мы по очереди бегали в лавку, где продавец Гивия, зная, для кого вино, выставлял из огромного холодильника запотевшие бутылки. Иногда он добавлял от себя сыр, колбасу или кильку в томате, говоря при этом:
– Святому человеку несёте! Только пусть ест, а то пьёт и не закусывает. Нехорошо! А вы чтобы грамма не пили – рано вам ещё! Узнаю – убью!
Авто обычно возлежал на кушетке, а напротив висела «Лошадиная голова»: уши-карманы вывернуты наизнанку, брючины согнуты в рельефе морды, скорбно пялится жестяной глаз со зрачком «Levis».
Мы не могли понять смысла этого, перешёптываясь, что и мы, мол, можем сделать такое же, а он, подозрительно глядя на нас:
– Чего шепчетесь?.. Хотите украсть?.. Мне не жалко, кра дите, тут и так всё украдено, только пару бутылок вина принесите скорей!.. – потрясал тощей рукой с пустым стаканом. – Бабу рисуешь – влюбись в неё! Пейзаж пишешь – его люби! Чайник рисуешь – чайник люби!
– А как надо – начать рисовать чайник и потом полюбить его или, наоборот, вначале полюбить, а потом рисовать? – дурачились мы, мигая на закоптелый объект спора (кроме чайника, больше никакой утвари в квартире не было – последняя сковородка с написанной на ней яркой глазуньей тоже была прибита к стене).