Русские дети. 48 рассказов о детях

Он однажды написал стихи бывшему другу, который стал большим начальником:
 
 
За славу не продали душ бы,
 
Но чья-то в этом есть вина,
 
Есть государственные нужды,
 
В них наша жизнь вовлечена,
 
И на обломках нашей дружбы
 
Чиновных чудищ письмена.
 
 
И мы ходили вокруг дома – каждый вечер, с восьми до десяти, – смотрели, как зажигаются жёлтые окна блочных домов. Я уже стал художником, начал рисовать картины. А рисовать учил меня папа. Он сам рисовать не умел, но понимал про рисование всё. Он мне подарил маленький альбом Гойи и написал на первой странице:
 
 
Покорства испытания
 
По корни их растлили,
 
Но всё ж спаслась Испания,
 
Воспрянет и Россия.
 
Добрый молодец, гой еси,
 
Стань ты Гойею на Руси.
 
 
Он очень хотел вернуться в Аргентину; он говорил про себя: «Я портеньо» – так называют себя жители Буэнос-Айреса, потому что Буэнос-Айрес – это порт Атлантического океана. Его однажды спросили: «Вы в каком районе родились?», а он ответил: «В районе Атлантики».
Но его не пускали ни в порт Атлантики, ни ближе: до шестидесяти пяти лет ни в какую страну не мог поехать, и на похороны сестры его не отпустили. Когда тётя Лиля умерла, папа дошёл до кабинета большого начальника – хотя вообще он был настолько равнодушен к начальству, что, даже когда его звали, не являлся на приёмы. Так вот, он дошёл до большого начальника – а тот сказал папе: «Вы не знаете, как там хорошо! Если вы туда приедете, вы там останетесь!»
– Неужели там коммунизм построили? – спросил папа и засмеялся.
– Нет, коммунизм у нас, – сказал начальник.
– А, вот как, – сказал папа. И ему не позволили ехать на похороны.
Потом его всё-таки отпустили в Аргентину на целый месяц. Наступила перестройка, новые чиновники разрешили папе съездить на могилу к сестре и разобраться с её рукописями. Папа собирался на родину (ведь Аргентина – это была его родина, он же родом из Буэнос-Айреса) и приговаривал:
 
 
Пусть меня встречают барды
 
Аргентины, между прочим!
 
Я приеду por la tarde,
 
А уеду Por la noche!
 
 
Потом он вернулся, и мы опять гуляли вокруг дома, и вовсю шла перестройка, рушилась страна, побеждал капитализм, и хотя папа не любил то, что было прежде, – новый строй ему тоже совсем не понравился. Он писал книгу «Империя наизнанку» – её ещё надо расшифровать, она написана папиным непонятным почерком.
Он по-прежнему остался в стороне от волн истории – он любил океан. Те, кто вчера числился фрондёрами, давно стали начальством нового типа – но папа никогда не был фрондёром; он был портеньо.
Он гулял вокруг дома и писал философию истории. Когда выходили бойкие книжки, морщился.
А потом у него разорвалось сердце.
Сделали операцию, и он лежал в реанимации – день, другой, третий. У него была вентиляция в лёгких, и он умирал. Мне посоветовали пойти в церковь к чудотворной иконе. Я пошёл и молился иконе какой-то чудотворицы, но это к папе не имело отношения.
Тогда я поехал на площадь Маяковского, встал перед памятником Маяковскому и кричал стихи:
 
 
Делами,
 
кровью,
 
строкою вот этою,
 
нигде
 
не бывшею в найме, —
 
я славлю
 
взвитое красной ракетою
 
Октябрьское,
 
руганное
 
и пропетое,
 
пробитое пулями знамя!
 
 
И ещё я кричал:
 
 
 
Мы живём,
 
зажатые
 
железной клятвой.
 
За неё —
 
на крест,
 
и пулею чешите:
 
Это —
 
чтобы в мире
 
без Россий,
 
без Латвий
 
жить единым
 
человечьим общежитьем!
 
 
И ещё я кричал:
 
 
Чтоб день,
 
который горем старящ,
 
не христарадничать, моля.
 
Чтоб вся
 
на первый крик:
 
– Товарищ! —
 
оборачивалась земля.
 
Чтоб жить
 
не в жертву дома дырам.
 
Чтоб мог
 
в родне
 
отныне
 
стать
 
отец
 
по крайней мере миром,
 
землёй по крайней мере – мать.
 
 
Прохожие думали, что я сошёл с ума. Я громко плакал и кричал стихи. Это были те самые стихи, что папа мне тысячи раз прочёл в детстве, когда мы с ним гуляли вокруг дома.
И стихи помогли. Папа стал дышать. Убрали вентиляцию из легких.
Врачи опасались, что он лишился рассудка; так бывает со стариками, когда случается удар и они долго находятся без сознания. Надо было проверить, сохранилась ли память.
Я спросил его:
– Папа, ты меня слышишь?
– Да.
– Ты помнишь, что Маяковский написал про тех, кто крадёт деньги у своего народа?
И умирающий папа сказал:
 
 
Я
 
Белому
 
руку, пожалуй, дам,
 
пожму, не побрезговав ею.
 
Я лишь усмехнусь:
 
– А здорово вам
 
наши намылили шею!..
 
Но если
 
Скравший
 
этот вот рубль
 
ладонью
 
ладонь мою тронет,
 
я, руку помыв,
 
кирпичом ототру
 
поганую кожу с ладони.
 
 
И папа жил ещё неделю. А потом умер.
Он посмотрел прямо вперёд и спросил по-испански: «Donde estoy?»
Это значит: где я нахожусь? Он, вероятно, уже был там, где встречаются все лучшие люди: Платон, Кант, Маркс, Грамши, Маяковский, храбрые гаучо. Наверное, там все ходят в пончо и пьют матэ. Там нет униженных, и там не оскорб ляют народ. Там пеоны победили латифундистов и все философы гуляют вокруг дома с детьми.
Папа спросил: donde estoy? И умер.
И надо жить дальше.
  
Шамиль Идиатуллин
   
Кареглазый Громовик
 
– Ну и что, – сказала девчонка. – Зато у нас машина есть, джип, вот. И папа сказал, что вторую купит.
– Па-адумаешь, – протянул Данька. – А моя мама…
Он решил соврать, что мама купит третью, и не джип, а гоночную, но не успел. Девчонка заулыбалась и повторила:
– Мама. Мама, да? А папы нету, да?
Данька запнулся и понял, что деваться некуда. Он хотел сказать круто, хотел сказать красиво, хотел сказать длинно и в рифму. Но сказал очень просто и как надо:
– Зато у меня есть Громовик.
– Кто-о?
– Громовик, кареглазый.
Глаза у девчонки, не карие, конечно, а серые и вредные, скакнули. Она помотала головой так, что вредная светлая коса выскочила из-за спины и спряталась снова, как язык хищной, но косоватой ящерицы.
– Покажи, – потребовала она.